Позт-студент.
История русской литературы первой трети xix века
Если мы беспристрастно вникнем в его поэзию, то не только найдем ее не безнравственною, но вряд ли даже насчитаем у нас многих поэтов, которые могли бы похвалиться большею чистотою и возвышенностью. Правда, он воспевает вино и безыменных красавиц; но упрекать ли его за то, что те предметы, которые действуют на других нестройно, внушают ему гимны поэтические? И виноват ли Языков, что те предметы… Читать ещё >
Позт-студент. История русской литературы первой трети xix века (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Этот образ (другое его обозначение — поэт-бурш, от нем. Bursche — студент, парень) связан с творчеством Николая Михайловича Языкова (1803—1846), который, можно сказать, был трижды студентом. Вначале он учился в Горном кадетском корпусе в Петербурге, потом в петербургском Институте инженеров путей сообщения, и наконец, в 1822—1829 гг. на философском факультете Дерптского университета. Здесь сполна раскрылось его поэтическое дарование, питаемое вольным духом и своеобразным укладом студенческой жизни.
Нет, увлеченность учением, романтику усвоения знаний Языков не воспевал, хотя сам был весьма образованным человеком, начитанным и в европейских литературах, и в философии. Студенчество представало в его стихах с другой стороны: студенческая пора — это время пиров, веселья, влюбленности, а сам студент — беззаботный гуляка, открытый всем радостям и соблазнам бытия. Словом, по этой части он ни в чем не уступал гусару. И так же, как у ноэта-гусара, в такой его позиции запечатлелся и иной, более высокий смысл, что очень тонко почувствовал замечательный критик Иван Васильевич Киреевский, защищавший Языкова от обвинений в «безнравственности»:
«…Если мы беспристрастно вникнем в его поэзию, то не только найдем ее не безнравственною, но вряд ли даже насчитаем у нас многих поэтов, которые могли бы похвалиться большею чистотою и возвышенностью. Правда, он воспевает вино и безыменных красавиц; но упрекать ли его за то, что те предметы, которые действуют на других нестройно, внушают ему гимны поэтические? И виноват ли Языков, что те предметы, которые на душе других оставляют следы грязи, на его душе оставляют перлы поэзии, перлы драгоценные, огнистые, круглые?»[1]
Критик определяет и главное направление или, как говорили в то время, пафос поэзии Языкова — «стремление к душевному простору» (выделено курсивом в оригинале). И называет те сферы жизни, в которых осуществляется такое стремление:
«…это любовь, это слава, дружба, вино, мысль об отечестве, мысль о поэзии и, наконец, те минуты безотчетного, разгульного веселья, когда собственные звуки сердца заглушают ему голос окружающего мира, — звуки, которыми сердце обязано собственной молодости более, чем случайному предмету, их возбудившему»[2] .
Непременная черта такого состояния — то, что оно присуще не одному, а всем членам студенческого братства; не «Я», а «Мы» — главный герой Языкова:
Здесь нет ни скиптра, ни оков.
Мы все равны, мы все свободны.
Наш ум не раб чужих умов, И чувства наши благородны.
«Песня (Мы любим шумные пиры…)», 1823.
И каждый член студенческого братства, и все вместе умеют ценить поэтов и поэзию:
Благословенны те мгновенья, Когда в виду грядущих лет, Пред фимиамом вдохновенья Священнодействует поэт.
«Кагеньке Мойер», 1827.
Более впечатляющей похвалы трудно себе представить. Ведь «священнодействие», «фимиам», т. е. благовонное курение при церковной службе, возводят поэзию в ранг высших категорий бытия.