Внутренняя мотивировка слова как способ выражения ментальной картины мира

Историко-культурный путь, пройденный этносом, отражается не только в логико-понятийной сети языка, но и в характере образования слов. Ведь в истоках каждого слова лежит работа мысли, творческий акт, связывающий звучание слова и его значение. Способ представления значения — важное организующее звено в создании языковой картины мира.

Конечно, множество слов нашего языка, давно став привычным условным знаком, уже не несет в себе указания на причину именно такого названия. Подобные слова являются немотивированными с точки зрения современного языкового сознания: земля, небо, вода, поле, жена, сестра, я, ты, идти, спать, сидеть, десять и т. д.

Однако большинство слов русского языка содержит в себе указание на причину названия.

Словесный знак может быть мотивирован самим звучанием: балаболка, хихикать, хохот, куковать, кукушка, квакушка, бахнуть, гавкатъ, рычать, кукарекать и т. п. Это как бы живописное обозначение предмета или производимого им действия — именно так, как оно слышится уху. При этом нечленораздельные звуки в каждом языке по-своему «переводятся» в членораздельные, являясь условным отображением естественного звучания. К примеру, русскому уху при падении предмета слышится бах, немецкому bums, чему соответствуют и звукоподражательные названия действий в этих языках. «По-русски» утка крякает, а, скажем, «по-английски» она «квакает», так как произносит звуки quack-quack. Собачий лай в немецком восприятии звучит как Ъаи-Ъаи, в английском — bow-wau, хотя «по-русски» собака гавкает или тявкает.

Звуковая изобразительность (в этимологических словарях ей соответствует помета ономатопоэтич.) — это только один, и притом далеко не самый показательный способ мотивации словесного знака.

Для русского языка, как и для большинства языков мира, несравненно продуктивнее второй способ, который великий немецкий ученый Вильгельм Гумбольдт, впервые исследовавший мотивацию слов, назвал символическим. По Гумбольдту, присутствующее в слове живое представление о первичном признаке становится символом понятия.

В золотой фонд отечественной науки вошли труды харьковского ученого А. А. Потебни, развивавшего идеи Гумбольдта на славянском и русском материале («Мысль и язык», «О некоторых символах славянской народной поэзии» и др.). Именно А. А. Потебня ввел и обосновал понятие «внутренней формы» слова. В учении А. А. Потебни слово как творческий акт речи и мысли состоит из трех компонентов, поскольку включает в себя, помимо звуковой оболочки (внешней формы) и содержания (то есть лексического значения), еще и внутреннюю форму, или «знак значения». Именно внутренняя форма осуществляет связь звука и значения.

Слово всегда еще есть и акт познания, при котором «внутренняя форма есть отношение содержания мысли к сознанию; она показывает, как представляется человеку его собственная мысль»^[1]. Иллюстрируя эти положения, А. А. Потебня пишет, что «образ стола может иметь много признаков, но слово стол значит только „постланное“ (корень стл тот же, что в глаголе стлать), и поэтому оно может одинаково означать всякие столы, независимо от их формы, величины, материала»^[2].

Другой пример А. А. Потебни: ребенок назвал абажур арбузиком, заметив их общую «круглость», и в этом словотворчестве ярко прослеживается образ, передающий содержание. Поэтому, по мысли ученого, слово подобно художественному произведению: оно представляет собой эмбриональную форму поэзии. Исходя из этого, изучение образной основы словаря позволяет увидеть поэтический взгляд народа на окружающий мир. Именно это поэтическое мировидение и изучал А. А. Потебня, опираясь на единство внутренней формы и фольклорного образа.

Два примера ученого иллюстрируют два вида мотивировки слова.

В первом случае производное слово мотивируется связью с производящим (в данном конкретном примере — этимоном, так как живая связь слов стол и стлать уже разрушена). Внутренние формы (мотивировки) такого рода в современном литературном языке отражаются морфологическим строением слова: настольный, прибрежный, городской, осинник, подосиновик, отшельник, перебежчик, учитель, переучивать, рыболов, самовар, своеволие, вагоностроительство, тыкать (в значении обращаться на «ты»), всяческий, пятьдесят, шестьсот, побелить, перезнакомиться, напариться, бесстыдничать, разозлиться, призадуматься и великое множество других производных и сложных слов. Такая отчетливость в строении слов и прозрачность наглядных значений послужила основанием для восхищения Н. В. Гоголя «младенческой ясностью» нашего языка.

Во втором примере Потебни (детское арбузик в значении «абажур») новое слово мотивируется сходством предметов, благодаря которому возникает перенос значения. Прямое, буквальное значение выступает внутренней формой производного слова. Подобная семантическая мотивированность широко представлена в языке метафорическими и метонимическими переносами. Так, шляпка для обозначения верхней, широкой части гвоздя мотивируется сходством с головным убором человека (языковая метафора), а слово рюмка в значении хмельного питья (выпить рюмку) — реальной связью этого сосуда и его обычного содержимого (языковая метонимия). Аналогичны внутренние формы, семантически мотивирующие производные значения слов подвал в газете, корень слова, литературный вкус, коленная чашечка, горькая правда, сладкий поцелуй, острое слово, ответить сухо, говорить горячо, светлый класс, читать Л. Толстого, отличная оценка, провалить экзамен, солнце садится, закат пылает, снег идет, время летит и тянется, любовь угасла, прошел месяц и т. д. и т. п.

Красочная, образная речь обычно изобилует семантической мотивацией, которая и создает особую выразительность языка. Вот, например, как живописно излагает писатель Алексей Югов важную для нашей темы мысль о богатстве и разнообразии переносных значений в глаголе. «Глагол — самая огнепышущая, самая живая часть речи. В глаголе струится самая алая, самая светлая, артериальная кровь языка»^[3].

Среди приведенных примеров семантических переносов живая мотивировка служит показателем единства слова как лексической единицы современного языка. Иначе говоря, перед нами примеры современной полисемии (многозначности). Только разрыв смысловых связей в сознании говорящего, а значит, утрата семантической мотивации, свидетельствует о распаде многозначного слова на омонимы. Например, пионер в значении «член детской коммунистической организации» утратило связь с мотивирующим значением «первопроходец», и теперь это два разных слова.

Лексикографы хорошо знают, что часто бывает очень трудно, почти невозможно решить, утрачена ли такая связь или еще имеет место.

Для А. А. Потебни, с его историко-философским и психологическим подходом к слову, несуществен взгляд с позиции синхронной системы языка. Новые значения для него так же ценны и интересны, как и новые слова^[4], поскольку мыслительные процедуры их порождения едины. И живая, и отжившая внутренняя форма (этимон) одинаково важны для выяснения «поэтического воззрения славян на природу», а также на материальную, духовную и социальную жизнь человека.

Итак, слово рождается как сгусток образности, как изначально поэтический символ предмета, процесса, признака, называющий существенную с точки зрения говорящего черту. Например, время (древнерус. веремя, однокоренные вертеть, веретено) — «то, что вертится», «вечная вертушка» (ср. выражения круговорот времен, круглый год, круглые сутки); сутки — «то, что соткано», «стык» дня и ночи; печаль — «то, что печет, жжет душу»; скорбь — «то, что скребет душу» (тот же образ лежит в основе идиоматического выражения кошки на сердце скребут); клевета — «клевание», то есть действие по глаголу клевать (Сравним родственный образ поклеп, наклепать); хохол (украинец) — «носящий хохол в прическе» — мода, пришедшая к запорожским казакам из Турции и поразившая воображение «московитов»^[5].

Однако общественная функция языка определяет тот факт, что лексическое значение слова подчиняет себе его внутреннюю форму, и отвлечение от исходного образа способствует его забвению. Автоматизм нашей речи необходим для выделения цели высказывания, что порождает условность словесных знаков. История каждого слова — это уникальная цепочка смысловых обобщений, сдвигов, преобразований, зачастую далеко уводящих его значение от этимологического истока.

Процесс обобщения постоянно присутствует на историческом пути слова, уводя его от чувственно-наглядного образа. При этом многие слова в контексте культуры приобретают все более сложные и отвлеченные значения. Благодаря этому они входят как бы в новый ряд и начинают жить новой жизнью, развивая качественно новые смыслы и порой переходя в иные грамматические категории. Происходит двусторонний процесс: забвение внутренней формы способствует изменению значения слова, а изменившееся значение еще дальше отрывает слово от его этимологического истока, всё более затмевая изначальный образ.

Изучение этимона слова позволяет вскрыть ход познавательной мысли этноса и оценить философию слова, заданную этим импульсом.

Мы уже говорили об уникальности исторического развития отдельного слова. Значит ли это, что не существуют закономерности, какая-то регулярность в семантическом развитии слов? На этот вопрос ученые отвечают по-разному^[6], и прежде всего потому, что систематические исследования в этом направлении пока не проводились в достаточной степени.

В отечественном языкознании одним из первых изучал семантические процессы на сравнительно-историческом материале русского и древних индоевропейских языков М. М. Покровский^[7]. Им был доказан ряд общих положений:

• 1. Слова, принадлежащие одной сфере представлений, имеют сходные или параллельные смысловые изменения и в своей истории влияют друг на друга.
• 2. Однотипные смысловые преобразования в разных языках объясняются общностью внеязыковых моментов — исторической жизни носителей языка и законов психологии.
• 3. Регулярность семантических процессов в отдельном языке может определяться словообразовательными и морфологическими закономерностями, а также синтаксическими связями слов.

Для современных исследователей истории русского языка становится особо актуальной задача изучения лексико-семантических полей с точки зрения философии русского слова. Важное культурологическое и педагогическое значение таких разысканий очевидно, так как без них невозможно познание такого уникального явления духовной жизни народов, как этническая ментальность.

• [1] Потебня А. А. Слово и миф. М., 1989. С. 98.
• [2] Там же. С. 97.
• [3] Югов А. Судьбы родного слова. М., 1962. С. 87.
• [4] Фактически А. А. Потебня не признавал многозначность как явление лексики, считая каждое новое значение актом словообразования.
• [5] Интересно происхождение «взаимного» этнонимического прозвища кацап (просторечное наименование человека русской национальности) — этимологически ка-(приставка, подобная начальному ка в топониме Калуга) + цап, буквально: «что за цап», то есть «козел», поскольку в отличие от бритых украинских казаков русские носилибороду.
• [6] Об этом см.: Звегинцев В. А. Семасиология. М., 1957. С. 253—290.
• [7] Покровский М. М. Семасиологические исследования в области древних языков //Уч. зап. МГУ, отд. ист.-фил. Вып. 23, 1896.