Нео-экспрессивистский подход к знанию от первого лица и его критика

Нео-экспрессивистский подход к знанию от первого лица и его критика

Среди фактов, о которых мы знаем и высказываемся, имеются такие, по отношению к которым предполагается, будто говорящий обладает привилегированным доступом. К таким фактам относятся и факты о нас самих. В частности, если встает вопрос, испытываю ли я сейчас боль, хочу ли я сейчас съесть мясо или рыбу или полагаю ли я, что Аристотель жил в IV в. до н. э., то самое правильное будет спросить об этом меня самого. Разумеется, бывают случаи, когда я не знаю о собственном желании или страхе. В таких случаях некто иной может лучше меня судить об этом на основании наблюдений за моим поведением. Однако в случае с непосредственно присутствующими в сознании состояниями и процессами привести подобные контр-примеры довольно трудно. Иными словами, мы имеем привилегированный по отношению ко всем другим людям доступ к некоторым фактам о нас самих.

Проблема объяснения этого привилегированного доступа в современной англоязычной литературе обсуждается под рубрикой «selfknowledge», которая находится на пересечении эпистемологии, философии сознания и философии действия. В этом контексте российские авторы, например М. А. Гарнцев¹, обращаются к термину «самосознание», которому соответствует английское self-consciousness. Термин же «самопознание», устоявшийся в русской философской традиции, нагружен экзистенциальными коннотациями. Английскому selfknowledge они не свойственны. Поэтому в статье я буду использовать фразу «знание от первого лица» .

Сделав это терминологическое отступление, попытаемся теперь очертить проблему точнее.

Понятно, не все факты относительно нас таковы, что мы обладаем привилегированным доступом по отношению к ним. Например, тот факт, что я низкоросл или что я ношу ботинки, может быть известен любому наблюдателю с не меньшей достоверностью, чем мне самому. Если я стану отрицать подобный факт, мое утверждение вовсе не будет обладать приоритетом перед суждением наблюдателя, обладающего хорошим зрением и наблюдающего при нормальной освещенности. Чем подобные факты отличаются от тех, которые были перечислены в самом начале? Предварительно можно указать, что, в то время как знание о том, что я сейчас ношу ботинки, я приобретаю теми же способами что и все остальные, то есть посредством визуального или тактильного контакта, к знанию о том, что мне больно, я прихожу совершенно особым путем. Наблюдатели могут заключить, что мне больно, на основании наблюдения моего поведения, посредством анализа активности моего мозга или попросту спросив меня. Однако сам я знаю об этом «изнутри», «непосредственно» (что бы это ни значило). Стало быть, у меня есть такой механизм получения знания о себе самом, которого нет ни у кого более.

Обратим внимание на то, что факты, к которым я обладаю «особым доступом», различаются. Например, я обладаю особым механизмом, позволяющим мне узнать, что мои ноги сейчас скрещены или что моя рука поднята. Я могу узнать об этом посредством проприоцепции, то есть чувства, обеспечивающего знание о положении и движениях частей собственного тела. Тем не менее, у знания, полученного этим путем, нет ничего в том смысле, что мое высказывание о нем будет более привилегированным, чем высказывание наблюдателя, сделанное при благоприятных для восприятия условиях. Более того, моя проприоцептивная сенсорная система может по какой-либо причине расстроиться, и тогда мое суждение окажется ошибочным, в то время как суждение наблюдателя будет верным². Следовательно, не всякий особый, уникальный путь получения знания о самом себе дает привилегированное знание от первого лица.

Однако благодаря этому заключению мы можем сузить диапазон тех фактов о нас, к которым имеем привилегированный доступ. Все, что касается наших тел и действий, производимых с помощью тела, может полноценно наблюдаться другими людьми, а потому наши высказывания о них не имеют приоритета по отношению к суждениям наблюдателей. Напрашивается вывод, что этим специальным статусом, дающим нам привилегированный доступ к ним, обладают лишь факты нашего сознания. Отметим, что само по себе это утверждение не предрешает вопроса о том, чем является наше сознание, не дает решения проблемы связи «души» и тела. В частности, даже если состояния сознания являются лишь определенными состояниями мозга или аспектами этих состояний, как считают некоторые материалисты, они, тем не менее, не могут быть наблюдаемы в обычных ситуациях. Поэтому даже в этом случае асимметрия между высказываниями утверждающего нечто о своих состояниях сознания и аналогичными высказываниями других наблюдателей сохраняется.

Укажем и то, что высказывания о фактах, к которым мы имеем привилегированный доступ, не только авторитетнее высказываний других наблюдателей, но и, будучи рассмотрены сами по себе, обладают высокой степенью достоверности или «презумпцией истинности». Иными словами, мы склонны всегда считать их истинными (разумеется, при условии искренности говорящего). Некоторые философы, правда, полагают, что при наличии многочисленных независимо полученных данных, говорящих о ложности высказываний о самом себе, эти высказывания можно все же признать ложными. Но даже в этом случае «презумпция истинности» относительно таких высказываний сильнее, чем в любых других случаях, в том числе и при сообщениях о том, что известно с помощью проприоцептивного чувства.

Далее, в корпус сведений о себе, к которому мы имеем особый доступ, также входят такие наши установки и диспозиции, как убеждения, намерения, желания, страхи, надежды и т. д. Вообще-то вопрос об их принадлежности к фактам нашего сознания является спорным (например, многие рассуждения позднего Витгенштейна можно понять как критику взгляда, что они «находятся в сознании»). Тем не менее, если некто искренне и твердо заявляет, что он намерен нечто сделать, то, как и в ситуации с собственно фактами сознания, это заявление не так-то легко опровергнуть лишь на основании наблюдения за этим человеком. Разумеется, кто-нибудь может продемонстрировать, что я не смогу осуществить свое намерение. Однако сам факт того, что у меня есть это намерение, со стороны оспорить трудно.

Таким образом, мы можем сказать, что существуют, по крайней мере, два вида фактов, к которым у нас имеется особый доступ и наше знание о которых является привилегированным: это наши текущие состояния сознания и некоторые наши установки.

Как объяснить эту привилегированность? Разумеется, самый простой способ решения отвергнуть саму проблему и заявить, что никакой особой привилегии не существует. Назовем такую позицию скептическим взглядом на привилегированный доступ от первого лица. В ее пользу приводится множество аргументов от утверждений психоаналитиков о существовании бессознательных желаний, страхов и даже убеждений до обращения к результатам когнитивных наук, показывающим, что значительная часть наших когнитивных процессов совершается ниже порога сознания. Вместе с тем имеются очень сильные интуиции о реальности привилегированного доступа, а против скептических аргументов в литературе выдвинуты сильные контраргументы. Из-за недостатка места здесь невозможно рассмотреть ход этих споров. Но, на мой взгляд, против скептицизма говорит то простое соображение, что при прочих равных обстоятельствах лучшей философской теорией является та, которая лучше объясняет наши интуиции, в особенности столь важные для нас и относящиеся к нашей собственной сознательной жизни. Если это так, то имеет смысл, по крайней мере, попытаться дать такое объяснение привилегированного знания от первого лица, которое бы не отметало эти интуиции как ошибочные.

Ряд таких попыток уже был предпринят. В следующих двух разделах я представлю и затем подвергну критике один из современных подходов, а именно нео-экспрессивистский подход.

При объяснении привилегированного знания от первого лица нео-экспрессивисты отталкиваются от утверждения, что наши высказывания о собственных ментальных состояниях, как правило, эти состояния и «выражают» ³. Одна из наиболее разработанных и последних версий нео-экспрессивизма предложена Д. Барон. По ее мысли, высказывания, «выражающие» ментальные состояния, «являются экспрессивными актами, в которых субъекты непосредственно дают выход, выставляют напоказ, делятся теми ментальными состояниями, которые приписываются им посредством этих же высказываний» ⁴.

Понятно, что ментальные состояния могут выражаться не только в высказываниях, явным образом приписывающих говорящему эти состояния, то есть таких как «я испытываю боль» или «я разгневан». Ментальные состояния могут выражаться (и, возможно, действительно чаще выражаются) в других высказываниях, а также в нечленораздельных криках, жестах, улыбках, гримасах и т. д. Все это различные способы выражения ментальных состояний, вербальные и «естественные» ⁵. Признание этого разнообразия еще не превращает исследователя в приверженца нео-экспрессионизма. Для нео-экспрессивистского подхода существенным является указание на аналогию между функционированием «естественных» и вербальных способов самовыражения.

Одна из особенностей высказываний, подобных только что приведенным примерам, заключается в том, что их референтом являются те же самые состояния, которые они выражают. Иными словами, семантическое содержание такого высказывания, как «я испытываю боль», совпадает с его экспрессивным содержанием. Именно на этом обстоятельстве нео-экспрессивисты строят свое объяснение особого эпистемологического статуса, который имеют наши собственные ментальные состояния.

Первым шагом в этом объяснении является указание на то, что «естественные способы выражения» собственных ментальных состояний в случае их искренности считаются адекватным отражением соответствующих ментальных состояний. В частности, никто не спрашивает улыбающегося человека, откуда он знает, что ему весело, а кричащего откуда он знает, что он испытывает боль; никто не склонен оспаривать эпистемологические полномочия на улыбку или крик боли. Как утверждает Бар-Он, в какой-то момент детей, способных выражать свои эмоции или ощущения лишь естественными способами, учат (необязательно явным образом) заменять или дополнять естественные способы вербальными⁶. По ее мысли, слова и выражения, заменяющие естественные способы выражения ментальных состояний, «наследуют» привилегированный эпистемологический последних.

Для лучшего понимания работы этих вербальных способов выражения Бар-Он различает в них два аспекта: речевой акт и результат⁷. В то время как вербальное выражение как акт непосредственно выражает или дает выход соответствующему ментальному состоянию, вербальное выражение как результат обладает семантическим значением, приписывающим говорящему то же самое ментальное состояние. И поскольку экспрессивный аспект этих высказываний наследует привилегии естественных способов самовыражения, то и обладающий тем же референтом вербальный аспект также обладает теми же привилегиями. В итоге это рассуждение приводит к выводу: мы обладаем привилегированным знанием наших ментальных состояний постольку, поскольку способны их выражать.

Хотя данные соображения очень интересны, вывод из них интуитивно не кажется верным. Интуитивно мы склонны считать, что дело обстоит иным образом: мы способны выражать наши ментальные состояния, поскольку обладаем их знанием. В последней части статьи я попытаюсь обосновать эту интуицию и представлю свой аргумент против нео-экспрессивизма. Но прежде я хотел бы разграничить две разные проблемы, которые, как я считаю, смешиваются нео-экспрессивистами. Первая проблема заключается в выяснении того, почему в случае отсутствия сомнений в искренности других людей мы склонны считать их высказывания об их собственных ментальных состояниях верными. Эту проблему я предлагаю назвать коммуникативным аспектом знания от первого лица. И для ответа на этот вопрос неоэкспрессивистский подход может быть вполне подходящим.

Однако на другой, более фундаментальный вопрос, а именно «почему и каким образом мы знаем свои собственные ментальные состояния с крайне высокой достоверностью?», неоэкспрессивизм, на мой взгляд, не дает адекватного ответа.

Рассмотрим сначала, как нео-экспрессивисты объясняют различие между сознательными и бессознательными ментальными состояниями или установками. Этот вопрос важен, поскольку привилегированное знание от первого лица возможно только по отношению к сознательным ментальным состояниям, актам или установкам, тогда как знание бессознательных сущностей этих типов возможно лишь на основании тех же способов, какими мы узнаем о состояниях сознания других людей. Нео-экспрессивисты (в частности Д. Финкельштейн) дают следующий анализ условий, при которых ментальные состояния являются сознательными: «.ментальное состояние X является сознательным в том случае, если субъект, обладающий им, способен выразить его в высказывании» ⁸; здесь «выражение» понимается в приведенном выше смысле.

Прежде всего, можно привести правдоподобные контр-примеры к этому условию. Рассмотрим случай со взрослым человеком (скажем, зон Брока и Вернике), который попал в автокатастрофу и получил повреждения, а также остался парализованным в результате повреждений мозга. Предположим, что в результате этих повреждений мозга он потерял способность выражать свои ментальные состояния как в открытой, так и во внутренней речи. Кроме того, в результате паралича он не может выражать свои ментальные состояния также и с помощью жестов или мимики. Такой человек не удовлетворяет условию, сформулированному Финкельштейном. Все же он, скорее всего, будет сознавать такие ментальные состояния, как боль, страх или удовольствие, точно так же, как и другие люди. Заметим, что до катастрофы психика этого человека сформировалась вполне нормальным образом, поскольку он прошел через все нормальные этапы психологического развития, включая изучение языка. Вполне вероятно, что после утери лингвистических способностей он потеряет привилегированное знание от первого лица по отношению к своим пропозициональным установкам, таким как убеждения или намерения, если он вообще все еще будет способен их иметь. Однако едва ли правдоподобно, что у него не будет привилегированного знания от первого лица по отношению к собственным ощущениям. экзистенциальный коннотация самопознание философия Возможно, не все сочтут подобные примеры убедительными. Однако они указывают направление, в котором нео-экспрессивистский подход столкнется с проблемами. Думается, что эти проблемы в конечном счете связаны с тем, что нео-экспрессивисты, как и сторонники ряда других подходов, стремятся дать единое объяснение знанию от первого лица по отношению ко всем видам ментальных сущностей без различия. Тем не менее, следует согласиться, что контрпримеры лишь высвечивают проблему, они не имеют строгости силлогизма, поэтому я представлю более формальный аргумент, демонстрирующий, что сознательность, по меньшей мере, текущих ментальных состояний и ментальных актов не может быть эксплицирована как способность выражать эти состояния и акты.

Начнем со следующих посылок:

1. Способность выражать ментальные состояния, акты или установки является диспозицией.

Эта посылка едва ли спорна, поскольку любая способность является диспозиционным свойством, то есть свойством, проявляющимся лишь при определенных условиях, а не постоянно⁹.

2. Свойство ментального состояния или акта быть сознательным является текущим (то есть не является диспозиционным свойством).

Эта ключевая посылка будет подвергнута обсуждению после изложения всего аргумента.

• 3. Нечто не может являться одновременно и диспозиционным, и текущим свойством (по определению этих понятий).
• 4. Из этих посылок немедленно следует, что сознательность ментального состояния или акта и способность субъекта выражать эти состояния или акты это разные вещи.

Этот результат является лишь предварительным и сам по себе еще не делает невозможным анализ сознательности ментальных состояний или актов в терминах способности их выражения. Хотя они и являются разными вещами, одна из них может быть обусловлена другой.

Теперь добавим еще одно соображения в качестве дополнительной посылки.

5. Текущее свойство или событие не может быть объяснено посредством одних лишь диспозиционных свойств.

Обратим внимание на то, каким образом производятся научные или даже сколько-нибудь детальные бытовые объяснения. Скажем, для объяснения того факта, что стакан разбился, ссылки на его хрупкость недостаточно. Необходимо добавить к этому еще и указание на факт, что имели место удар или увеличение давления на этот стакан. Таким образом, объяснение всегда включает в себя ссылку на текущие события или свойства¹⁰. И наоборот, диспозиционные свойства могут быть объяснены, по крайней мере иногда, исключительно через текущие свойства. Например, хрупкость стекла может быть объяснена тем, что стекло обладает специфической молекулярной структурой, а это обладание определенной структурой является текущим свойством.

Тогда можно предложить более сильное утверждение, нежели четвертое:

6. Сознательность ментального состояния или акта не может быть объяснена исключительно посредством указания на любые диспозиционные свойства, включая и способность субъекта выражать эти состояния или акты.

Под «объяснением» я подразумеваю выражение в форме «если А, то Б», где, А является конъюнкцией условий, достаточных для Б. Тогда этот вывод можно переформулировать следующим образом:

6*. Сознательность ментального состояния или акта не может следовать из конъюнкции, членами которой являются лишь диспозиционные свойства.

Заметим теперь, что условие Финкельштейна обладает именно такой логической формой. Оно утверждает, что сознательность ментального состояния следует из способности субъекта выражать это состояние, а эта способность является диспозиционным свойством. Таким образом, если мой аргумент верен, то нео-экспрессивистский подход к объяснению сознательности ментальных состояний ошибочен. А коль скоро у нео-экспрессивистов отсутствует объяснение сознательности ментальных состояний, их объяснение знания от первого лица, по меньшей мере, неполно, поскольку это знание ограничено лишь сознательными состояниями.

Однако защитник нео-экспрессивистского подхода может поставить под сомнение посылку 2. Так, Финкельштейн различает две возможные ситуации¹¹. С одной стороны, субъект может знать, что он имеет некоторую пропозициональную установку, и само это его знание сознательно. Однако это знание может быть добыто и «непрямым способом». Например, человек может узнать о своих страхах или желаниях лишь посредством наблюдения за собственным поведением или после консультации с психотерапевтом, а не «напрямую». Однако, с другой стороны, субъект может сознательно проживать некоторое ментальное состояние, что несовместимо с подобными обходными путями узнавания, будто он находится в этом состоянии. По мысли Финкельштейна, сознательность в этом смысле слова является не текущим, а диспозиционным свойством, а именно способностью выражать соответствующее состояние. Если это верно, мой аргумент не проходит.

Аргумент Финкельштейна выглядит правдоподобным при рассмотрении таких установок, как страх или желание. Однако он быстро теряет всякую убедительность, если попытаться приложить его к текущим ментальным состояниям или актам. Рассмотрим сначала ощущения, например боль. Думаю, большинство людей согласится с тем, что сознательно проживание боли включает себя что-то помимо способности выражать эту боль, а именно феноменальные качества боли (то, что в аналитической философии сознания называют «квалиа»). Как показывает наш пример парализованного человека с поврежденным мозгом, даже если некто не способен выражать боль, это не означает, что он ее сознательно не испытывает. Аналогичные соображения можно сформулировать и по отношению к другим ощущениям.

В случае с ментальными актами неспособность выразить их вполне обычна. Рассмотрим мысли. В ряде случаев, когда я пытаюсь сформулировать нечто, я могу сделать это лишь после определенных мысленных усилий. В то время как я все еще прилагаю эти усилия, я еще не способен выразить мысль, однако в моем сознании уже есть некоторые ее контуры, и, конечно же, я сознаю те усилия, которые предпринимаю. Аналогичный ход мысли можно предложить по отношению к намеренным действиям. Если я глубоко вовлечен в то, что я делаю, и особенно если мои действия сложны и непривычны для меня, я могу оказаться не способным выразить словами то, что я делаю, без дополнительной рефлексии. Тем не менее, действие производится сознательно. Причем я более сознателен именно в тех случаях, когда действия сложны или непривычны. Следовательно, по крайней мере, в некоторых случаях способность выразить нечто и сознательное его восприятие не только не совпадают, но и препятствуют друг другу.

Таким образом, способность выражать ментальные состояния отлична от сознательности этих ментальных состояний. Интересно, что М. Грин, автор недавнего анализа понятия самовыражения (до некоторой степени использованного Бар-Он при разработке ее версии неоэкспрессивистского подхода), также признает это различие. По Грину, выражены могут быть лишь те ментальные состояния, которые доступны посредством интроспекции¹². Действительно ли сознательные ментальные состояния доступны именно посредством интроспекции вопрос дискуссионный, но то, что их сознательность не состоит лишь в способности их выражения, я полагаю, было достаточно хорошо обосновано в данной статье.

Примечания

• 1 Гарнцев, М. А. Проблема самосознания в западноевропейской философии (от Аристотеля до Декарта). М.: Изд-во МГУ, 1987.
• 2 Bar-On, D. Speaking My Mind: Expression and SelfKnowledge. Oxford: Clarendon Press, 2004.
• 3 Из недавних работ, написанных с этих позиций, можно выделить: Bar-On, D. Avowals and FirstPerson Privilege / D. Bar-On, C. L. Douglas // Philosophy and Phenomenological Research. 2001. 62: 311−335;

Finkelstein, D. H. Expression and the Inner. Cambridge, Mass: Harvard University Press, 2003; Bar-On, Dt. Speaking My Mind.

• 4 Bar-On, D. Speaking My Mind. Р. 227.
• 5 Одна из немногих современных работ, специально посвященных проблеме выражения собственных ментальных состояний: Green, M. S. Self-Expression. Oxford: Clarendon Press, 2007.
• 6 Bar-On, D. Speaking My Mind. Р. 286 etc.
• 7 Ibid. P. 251 etc.
• 8 См.: Finkelstein, D. H. Op. cit. P. 120: «Ментальное состояние субъекта является сознательным, если этот субъект обладает способностью выразить его исключительно посредством высказывания, приписывающего это же состояние себе». Я опускаю анализ некоторых тонкостей этого определения, поскольку мой последующий аргумент не зависит от них.
• 9 Типичным примером диспозиционного свойства является хрупкость стекла. Хрупкость проявляется лишь при определенных условиях, например при ударе, тогда как в отсутствии таких условий она не наблюдается.
• 10 Исключением являются события на уровне квантовой механики. Но в этом случае говорят, скорее,

об отсутствии полного объяснения того, почему, скажем, радиоактивный элемент распался в какой-то определенный момент, а не о полном объяснении через одни лишь диспозиционные свойства.

11 Finkelstein, D. H. 2003. Op. cit. P. 116.

Green, M. S. Op. cit. P. 38−39.