Жанровые традиции малой прозы «Дневника писателя» Ф. М. Достоевского в русской литературе конца XIX — начала XX века

В истории изучения творчества Ф. М. Достоевского настало время непредвзятого, объективного изучения не только проблематики (философско этической, религиозно-философской), но и поэтики. На первый взгляд, такое суждение может показаться необоснованным, поскольку поэтика Дос тоевского исследована и очень широко, и основательно. Достаточно назвать фундаментальные работы М. М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (1963), Г. М. Фридлендера «Реализм Достоевского» (1964), В. Н. Захарова «Система жанров Достоевского: Типология и поэтика» (1985), Г. К. Щенникова «Художественное мышление Достоевского» (1978), «Достоевский и русский реализм» (1987) и ряд других. К сожалению, такой высокий уровень научного состояния вопроса о поэтике романного творчест ва Достоевского не распространяется на изучение воздействия этого творчества на последующих писателей.

В конце XX века, когда вполне ясным стало огромное влияние Достоевского на развитие мировой литературы, изучение воздействия художественных идей автора «Преступления и наказания» на русскую литературу конца XIX — начала XX века приобретает особенное значение. Причем изучение этого воздействия помогает более глубокому пониманию не только творчества таких русских писателей конца XIX — начала XX столетия, как В. М. Гарюин, Л. Н. Андреев, И.й.Бунин и других, но и художественного мира самого Достоевского. Тем более, что очень часто воздей ствие его рассматривается суммарно на идейно-тематическом уровне, то есть в отрыве от художественной формы и своеобразия поэтики.

Достоевский — один из немногих писателей мировой литературы, которому были равно подвластны вервины монументальной романной формы и филигранно отточенной малой прозы.

Особое место среди малой прозы Достоевского занимают художественные произведения, вошедшие в состав «Дневника писателя»: «Бобок», «Мальчик у Христа на елке», «Фельдъегерь», «Мужик Марей», «Столетняя», «Приговор» ««Кроткая», «Сон смешного человека» .

Они давно привлекают внимание исследователей как в плане идейно-тематическом, социально-философском, так и художественно-эстетическом, правда, в разной степени. Наиболее изученными среди этих произведений являются «Бобок», «Кроткая», «Сон сменного человека» [11. Значительно меньше исследованы «Нальчик у Христа на елке» и «Приговор» ?2], а «Мужик Марей», «Фельдъегерь» и «Столетняя» остаются почти не осмысленными в жанрово-художественном существе ?31.

Пристальное внимание в последнее время к «Дневнику писателя», к его месту и роли в творчестве Достоевского, к его тематике, проблематике, жанровой специфике и эстетической природе сказалось и на изучении соотновения в нем публицистического и художественного планов, открыв новые грани во взаимосвязанности малой проза с контекстом «Дневника.» ?41.

Большая часть современных исследователей отмечает тесную проблемно-тематическую связь художественных произведений «Дневника.» с публицистическим окружением, вплоть до отсутствия границ между этими разновидностями прозы ?53. В то же время нельзя не отметить парадоксальный факт: говоря о жанрово-художественной целостности «Дневника.», исследователи тем не менее изымают малую прозу из его контекста и рассматривают ее в связи с характеристикой жанров рассказа и повести в творчестве Достоевского как самостоятельные произведения Ш, Однако в последнее время в связи с изучением жанрово-эс-тетической природы «Дневника писателя» предпринимались попытки уточнить и жанровую специфику малой прозы в контексте целого ?7].

Такой разносторонний интерес к малой прозе Достоевского объясняется, по-видимому, тем, что она, с одной стороны, отразила мастерство зрелого писателя, заключив в себе своего рода итог его творчества, а с другой — предвосхитила многие новации, которыми была отмечена литература рубежа веков.

Вопрос о воздействии философии, эстетики и творчества Достоевского на литературу конца XIX — начала XX веков не нов. Но воздействие это рассматривается, как правило, на уровне тематики, проблематики, мотивов или же отзывов художников нового поколения о великом предиественнике.

К тому же не всегда такое влияние рассматривалось как положительное. Ярким примером может служить одно из высказываний Ю.Г.Окс-мана 30-х годов по поводу воздействия Достоевского на Гаршина: «Между тем, одновременно с „Денщиком и офицером“ направлялись Гаршиным в печать страницы неврастенически-напряяенной исповеди героя „Ночи“, -рассказа, своей условной идеологической нагрузкой и примитивной техникой психоанализа едва ли серьезно выделявшегося из массовой продукции писавших в 80-х годах эпигонов Достоевского» [8,с.171. Не менее показательное высказывание такого же рода мы найдем и у Г. А. Вялого. Анализируя гарвинскую «Ночь» в соотношении с «Днем итога» йль-бова и «Ночью» Ясинского, исследователь замечает: «йльбов в „Дне итога“ чрезвычайно близко подходит к кругу вопросов и тематике Гарши-на. <.> Повесть описывает его С героя — O.K.) последний деньдень итога. Здесь много воспоминаний, бреда, разговоров с самим собою, нервозности, самоанализа в духе Достоевского» [9,с.92].

Впервые серьезно поставил вопрос о воздействии Достоевского на В. М. Гаршина Ф.И.Евнин, Ситуацию, возникшую в литературоведении, он охарактеризовал так: «По существу, тема „Достоевский — Гаржин“ еще никогда не подвергалась специальной исследовательской разработке» > И0, с.292], «В основе литературных связей и перекличек между Гарвиным и Достоевским», по мнению литературоведа, лежат «элементы мировоззренческой близости: трагическое восприятие окружающего, повышенный интерес к миру человеческих страданий, решительное осуждение таких язв антагонистического строя как хищничество, пауперизм, проституция» [10, с. 292].

Ф.И.Евнин не только перечислил те произведения Гаршина, которые, по его мнению, отмечены «печатью Достоевского» («Происшествие» ,.

Очень коротенький роман", «Встреча», «Ночь», «То, чего не было», «Красный цветок», «Надежда Николаевна»), но и указал на те идеи, темы, образы, сюжетные ситуации, которые созвучны в тон или ином случае с конкретными произведениями Достоевского.

Так, во «Встрече» литературовед находит отзвуки «теорий» Рас-кольникова и Аркадия Долгорукова, Общая тема и переклички в образах и сюжетных перипетиях" по мнению исследователя, связывают рассказы «Происшествие» и «Надежда Николаевна» с романом «Идиот». Кроме того, в «Происшествии» отчетливо просматриваются и те «сложные, противоречивые движения души», которые характерны для героев Достоевского, «особенно для «маленьких людей» и «униженных и оскорбленных». Отметив точки соприкосновения произведений двух писателей, Ф. И. Евнин замечает: «При ближайшем рассмотрении обнаруживается, что вся система характеров, весь ход и исход сюжетной борьбы. — в известном смысле сколок с «Идиота» Достоевского» [10,с, 2961.

Печать явного влияния Достоевского" видит исследователь и на рассказе «Ночь»: «.Сюжетной, а отчасти и идейной основой «Ночи» Гаршина. явился «Сон смежного человека» .,. Однако он тут же «спешит оговориться» — «Многое разделяет и отличает сравниваемые произведения — и по содержанию и по идейной направленности» [10,с.298].

В «Красном цветке», по мнению Ф. Й. Евнина, «основная тема Гарши-на — тема человеческих страданий получила обобщенно-философское воплощение». И далее исследователь говорит о том, что «именно такая же обобщенно философская трактовка зол и горестей человеческой жизникак мирового зла, как всеобщего страдания дана в главе «Бунт» «Орать-ев Карамазовых» [10,с.2991, Для Ф. Й. Евнина «представляется несомненным, что с точки зрения историко-литературной преемственности обобщение Гаршина в той или иной мере опиралось на обобщение Достоевского, что за безумцем из «Красного цветка» стоит другой КеНзсЬшеггегИван Карамазов» [10,с.3003.

Подводя итоги своего исследования, литературовед замечает: «Влияние Достоевского простирается на широкий круг произведений Гариина, Оно сказывается не только в темах, сюжетах, образах Гариина, в методах изображения им человеческой психики, в тяготении его к обобщенно философской постановке «проклятых вопросов» 1870 — 1880-х годов. Это влияние явственно прослеживается в большинстве случаев и в идейной направленности рассказов.

Использовав лучшее, передовое в Достоевском (протест против «мирового зла», «боль о страдающем человеке», осуждение таких язв капиталистического строя как хищничество, проституция, трагическая изломанность «маленьких лидей» и т. д.), Гаршин по-своему, творчески переосмысливал используемое — в духе своих (близких к народничеству) взглядов, интересов, влечений" ЕЮ, с,3011.

А.Латынина, изучая творчество Гариина, так же не обходит вопрос о влиянии на него Достоевского. По ее мнению, это влияние проявляется в таких гариинских произведениях, как «Происшествие», «Надежда Николаевна», «Ночь», «Встреча» и «Красный цветок». Однако результаты влияния или освоения Гаршиным творческого опыта Достоевского представляются А. Латыниной в большинстве случаев неудачными.

Так, анализируя «Происшествие», А. Латынина отмечает малоубедительность образа героини: немотивированность ее «падения», странное «смирение» с жизнью уличной проститутки. «.Да ее, такую, как она ! изображена писателем, — пишет исследователь, — и невозможно представить в реальной атмосфере ее ремесла» [11,с.83]. И дальше: «Первая * I художественная ошибка влечет за собой и остальные. Перенеся Настасью * Филипповну Достоевского на петербургское дно, Гарвин подыскивает ей и своеобразного князя Мышкина.» [11,с.831. Итак, следование «не только проблематике», но и «писательской технике» Достоевского ведет Гариина, как считает А. Латынина, к художественной слабости и малой убедительности произведения.

Столь же отрицателен и по той же причине отзыв А. Латыниной о^.^у повести «Надежда Николаевна»: Таршинская Надежда Николаевна. поминает Настасью Филипповну Достоевского, перенесенную в более прозаическую обстановку и поставленную перед необходимостью заняться ремеслом Сонечки Мармеладовой" [11,с.193]. По мнению литературоведа, перед нами «наивная и неудачная попытка психологического анализа в духе Достоевского, но лишенная той силы и мощи, той литературной, если не жизненной убедительности, которая у Достоевского делала безукоризненной правдой самые сверхъестественные страсти Рогожина и самые противоестественные метания Настасьи Филипповны» [11,с.195−196],.

Говоря о рассказе «Ночь», исследователи всегда соотносят его по трагической ситуации (ночь итогов, чреватая самоубийством) и роли некоторых символов (звезда Арктур) со «Сном смешного человека» Достоевского, но оценивается это соотношение опять-таки по-разному. Большая часть литературоведов, отдавая дань времени, считает, что Гаршин ставит под сомнение или преодолевает ограниченный моралистически-еван-гельский исход «смешного» человека [12]. й. Латынина же утверждает, что известная художественная неубедительность психологического процесса, представленного в «Ночи» является следствием использования «техники» Достоевского [11,с.132]. Неизменно отрицательная оценка А. Латыниной воздействия Достоевского на творчество Гаршина любопытно проявляется в ее полемике с Ф. И. Евниным по поводу рассказа «Встреча». Опровергая его суждение о том, что идеи КуДрявова представляют собой вариацию «теории» Раскольникова, А, Латынина справедливо замечает: «Вряд ли, однако, сопоставимы мелкий хищник Кудряиов и теоретик сверхчеловечества Раскольников» [11,с.100]. Если уж сопоставлять, то «у Достоевского есть иной герой, хоть и являющий собой сниженную, вульгаризированную потенцию Раскольникова, но в нравственном планеполную ему противоположность. Речь идет о Лужине — вот он как раз из той же породы энергичных и беспринципных приобретателей, что и Кудря-юв» [ И, с Л 001. Однако само сопоставление представляется исследователю надуманным: «.Искать истоки теории Кудрявова у Достоевского вряд ли все-таки стоит: идеи эти носились в самом воздухе российской действительности, всплывали в скандальных судебных делах о злоупотреблениях и подлогах» Ш, с. 1001, Как видим, если художественная сила и убедительность гаршинского рассказа не вызывает сомнения у исследователя, то она выводит его из области соприкосновения с творчеством Достоевского,.

Лишь в одном случае момент творческого соприкосновения художников не вызывает у А. Латыниной негативных оценок. Речь идет о рассказе «Красный цветок». Анализируя отличия пронизывающих рассказ и характеризующих его героя романтических отголосков и мотивов («жажда свободы, подвига, бунт героя, трагическая разобщенность с людьми») от романтизма начала века, литературовед пишет: «Есть, пожалуй, лишь один прецедент в мировой литературе — философский бунт Ивана Карама-зова» [11.с.161]. Сближает героев потрясенность мировым злом, бунт против неправедного мира во имя свободы и добра, трагическое одиночество и ряд других признаков. Однако сходство не отменяет существенных различий. «Герой Достоевского, — пишет А. Латынина, — оценивает христианскую концепцию мира, обещанную „мировую гармонию“ в свете безвинных и ничем не оправданных человеческих страданий, и, пораженный мировым злом, его неуничтожимостью, отвергает и обещанное „мировое добро“ [11,с, 161]. В связи с этим „потрясенность мировым злом“ носит у Ивана Карамазова философский характер и вовсе не влечет его на путь борьбы с ним, наоборот — само сознание того, что мир лежит во зле, приводит к мысли о вседозволенности». Гарминский же герой «мыслит категориями Ивана Карамазова, однако ужас перед мировым злом толкает его на путь борьбы с ним» [11,с.161].

Приведенный материал показывает, что более или менее определился круг произведений Гаршина, проблемно-тематически связанных с творчеством Достоевского, Однако называются такие переклички с романным творчеством Достоевского, а художественное воздействие его оценивается если не негативно, то весьма спорно, И даже не поставлен вопрос о жанровом соотношении малой прозы Достоевского и Гароина.

Влияние Достоевского на творчество Л. Н. Андреева является обще-< признанным.

Так, Б. С. Бугров отмечает, что влияние великого предшественника «сказалось и в формировании мировоззрения Андреева, и в определении им средств художественного познания жизни, в склонности к сфере психологического анализа» [13,с.123]. По мнению исследователя, ряд рассказов Андреева — «Молчание», «Ложь», «Мысль» — написан под непосредственным воздействием Достоевского, хотя по сравнению с ним, в них «значительно суживается изображение общественно-исторической действительности» [13,с.1273. И наиболее отчетливо, считает Б. С. Бугров, это можно увидеть в рассказе «Мысль», где «влияние Достоевского проявилось с особой очевидностью» [13,с.127]. В этом рассказе, по убеждению литературоведа, воплощен «один из сюжетных приемов Достоевского»: «.Мнимое знание принимается за истинное, и в итоге создается двойственная ситуация, Вслед за Достоевским Андреев склонен признать, что сущность вещей непостижима, что пытающегося проникнуть в тайны жизни и разума неизбежно ждет безумие» [13,с.127]* Это замечание, чрезвычайно неточное относительно Достоевского, будто бы признававшего непостижимость «сущности вещей», переходит в другое, отражающее представление теперь об Андрееве как нереалисте: «В рассказе Андреева фактически выветривается всякая социальная мотивировка убийства, совершаемого героем, и решается лишь абстрактная проблема разума. Несомненно Андреев отступил здесь от реалистических принципов Достоевского» [13,с.130]. После таких замечаний не очень убедительным кажется заключение исследователя: «.Именно художественный опыт Достоевского-психолога, его глубинное рассмотрение человеческой личности, точный анализ психологии персонажей и мотивов их поступков, исследование самих недр душевных переживаний — все это было. оригинально претворено в творческой практике Андреева, по характеру своего художественного дара тоже тяготевшего к обостренной сосредоточенности, к воссозданию внутреннего психологического облика человека, к скурпулезному прослеживанию жизни его души» [13,с, 130−131],.

Б.С, Бугров обозначил (но только обозначил) и точки соприкосновения между писателями в области жанровой поэтики, С его точки зрения, Андреев обнаруживает «близость, композиционно-структурным принципам Достоевского», «обращаясь вслед за, автором „Бедных людей“, к жанру повести-исповеди, дневника, записок», хотя он «в гораздо большей мере абстрагирует своего героя от окружающего мира, среды, обстановки, сводит к минимуму внешнее действие» Е13, с, 1323, Б, С, Бугров пишет: «По убеждению Андреева, именно в жанрах такого рода, не случайно увлекавших Достоевского, удобнее всего раскрыть острые конфликты человеческого духа, отключиться от реальных событий и фактов и полно выразить себя, свой тревожный внутренний мир. Ланр психологической новеллы или повести с ослабленной сюжетикой и стремительной катастрофой в конце, как бы втягивающей читателя в мучительную, беспокойную жизнь мятущейся человеческой души, в ее трагические противоречия, как бы заставляющей смотреть на мир глазами героя, — становится излюбленным у Андреева, В таких „дневниковых“ формах написаны „Рассказ о Сергее Петровиче“, „Мысль“, „Мои записки“ ,» [13, с, 1321.

При известной противоречивости и неточности ряда суждений исследователя, точки соприкосновения в области жанровой поэтики Андреева и Достоевского им обозначены точно. Однако, как и в случае с Гаршиным, исследователь говорит о формах исповеди, записок и т, д, в романах Достоевского, сопоставляя с ними «жанр психологической новеллы» у Андреева, но не с соответствующими малыми жанрами предшественника, ;

М.Я.Ермакова, обосновывая правомерность сопоставления творчества художников, отмечает, что «для Андреева и Достоевского особенно характерны контактные и типологические связи в области содержания, хотя при этом почти всегда наблюдаются какие-то контакты и в области формы, поскольку она выражает это содержание, находясь с ним в органическом единстве» [14,с, 171], Зти’связи, по мнению исследователя, «определяются как бсебеийостями исторических зпох и характером историко-литературного процесса, так и социальными позициями двух художников». А поэтому, хотя Достоевский и Андреев принадлежат к разным периодам русской истории, они «во многом перекликаются своими художественными произведениями» Ш, с,171−172].

В своей монографии М. Я. Ермакова рассматривает только проблемно-тематические соотношения между произведениями двух писателей, выделяя такие общие для них темы, как тема «маленького человека» («Из жизни штабс-капитана Каблукова», «Петька на даче», «Ангелочек») — тема проституции («Тьма») — тема казни («Рассказ о семи повешенных»),* проблема религии и «бунта» — («Христиане») — тема героя-жертвенника и жертвы преступления («Сашка Жигулев») — тема сверхчеловека («Рассказ о Сергее Петровиче») — мотивы Легенды о Великом инквизиторе («Бен-Товит», «Иуда Искариот»),.

Обратим внимание на то, что, теоретически подчеркивая взаимосвязь формы и содержания, исследователь на практике свободно сопоставляет идейно-тематическое содержание романов Достоевского с рассказами и повестями Андреева,.

М.Я.Ермакова посвящает целый раздел своей монографии сопоставительному анализу «Мысли» Андреева и «Преступления и наказания» Достоевского в аспекте темы «преступления и наказания». Она сразу замечает, что «Андреев наследует традиции Достоевского как в постановке самой темы, акцентируя внимание на ее философском аспекте, так и в использовании многих компонентов структуры произведения: сижета, в основе которого „идейное“ преступлениекомпозиции, главное место в которой занимает анализ преступления со стороны убийцы уже после убийствахарактера главного героя с его склонностью к одержимости „идеей“ и вместе с тем к анализу событий и тонкому самоанализу» [14,с.2241.

Вместе с тем, по словам исследователя, «Андреев идет и своим „андреевским“ путем в отражении явлений жизни и в отношении к ним.» В чем это проявляется? Сходствуя с романом Достоевского в «отражении одного и того ее социально-психологического явления», «главным образом в раскрытии мотивов преступления как Раскольникова, так и доктора Кервенцева», «рассказ Андреева все внимание концентрирует лишь на одной проблеме, в то время как в романе Достоевского это лишь одна из поставленных проблем», а также почти редуцирует «широкий фон социальных контрастов жизни», изображенной Достоевским" [14,с, 2241,.

Оба героя — «идейные» убийцы. Но «если мотив «идейного» убийства в действиях Раскольникова является важным, но не единственным, то для героя андреевского рассказа он — главный и единственный, он только дробится на ряд разновидностей в соответствии со сложностьо «идей» [14,с, 2253, Расхождения отмечает М, Я, Ермакова и в социальной сущности как героев, так и совершенного ими убийства: «Этого мотива, тесно связанного с отражением Достоевским, художником-гуманистом, тяжелого положения «маленьких людей» и с «болением» за их судьбы, нет в преступлении андреевского героя. Керженцев представляется нам почти исключительно как носитель определенной «идеи». Социальная сущность его условна: она определена лишь в том смысле, что «идея» Керженцева является порождением буржуазного мира» [14,с, 2253, В отличие от Раскольникова Керженцев, «подобно Ницше, чаще подменяет социальное решение вопроса неким абстрактно-человеческим, чуть ли не биологическим» [14,с, 2273.

Из историософской идеи Раскольникова о двух разрядах людей формируется один из мотивов преступления Керженцева: «нужный, полезный и сильный имеет право на разрушение слабого, „хилого“, вредного или просто бесполезного в жизни» [14,с.226−2273.

Такую подмену М. Я. Ермакова считает закономерной: «Намеченная в романе Достоевского лишь как тенденция, эта мысль в эпоху Андреева оформилась в философских системах крайнего буржуазного индивидуализма» [14,с.2273″ И далее исследователь, подробно останавливаясь на философии Шопенгауэра и Ницше, сопоставляет ее с мыслями и поступками Керженцева и приходит к выводу, что «герой андреевского рассказа. претворяет в жизнь эти ницшеанские идеи»: «выракение неприятия существующей морали, презрение к установившимся нравственным нормам» — «бунт» против несправедливо устроенного общества и т. д. [14,с, 230,227,2311″.

Таким образом, «андреевский» путь осмысления проблемы оказывается связанным с тем, что те тенденции, которые только намечались Достоевским в образе Раскольникова, к концу XIX — началу XX века под воздействием философских систем, прежде всего Ницше, получают свое максимальное развитие.

Обоих героев писатели проводят через наказание. Но анализируя его суть в произведениях, М. Я. Ермакова отмечает, что Андреев «не разрабатывает тех художественных приемов, которые характерны для романа Достоевского»: теоретический спор, введение «двойников», соотношение «идеи» и теории с «практикой» [14,с, 2351, По ее мнению, Андреев «ведет своего героя не за героем Достоевского»: «если „наказание“ Раскольникова исходило от его „натуры“, не выдержавшей „идеи“, то „наказание“ андреевского героя исходит от его разума, „мысли“ .» [14, с. 2361.

М.Я.Ермакова предложила в монографии обстоятельный проблемно-философский сопоставительный анализ произведений, со многими положениями которого нельзя не согласиться, Что же касается структурного сближения, о котором упоминается в начале работы, оно остается декларативным, не подтвержденным конкретным анализом и не открывающим ни специфики композиции, ни сюжета как таковых" Зто не случайно, поскольку сопоставлялись произведения разных жанров, для которых существуют свои жанровые специфические закономерности. А в малой прозе Достоевского есть произведение, которое дает возможность более основательного анализа андреевской «Мысли» .

К «литературным связям Л. Андреева с Достоевским» обращался иФ.И.Евнин. Оговорив традиционность самого вопроса для критики и литературоведения, он отметил и сосредоточенность внимания исследователей на центральных произведениях Л. Андреева, его философских повестях и драмах, таких, как «Мысль», «Мои записки», «Анатэма» и др., в которых «нетрудно распознать отражение идей и взглядов Достоевского» [15, с + 2141, Ф. И. Евнин называет две темы Достоевского, которые, на его взгляд, получают отчетливое развитие в рассказах Андреева — тему «добродетельной проститутки» и тему обездоленного, обиженного судьбой ребенка. Для литературоведа «наибольший историко-литературный интерес» среди произведений второй группы вызывает рассказ «Ангелочек» ,.

Сопоставляя вслед за А. Блоком «Ангелочка» с «Мальчиком у Христа на елке», исследователь приходит к выводу, что при «глубоком внутреннем родстве сравниваемых произведений» «воплощение и развитие той же, что и в рассказе Достоевского, коллизии здесь совершенно иное», как и «разрешение жизненной драмы» — у Андреева «более правдоподобное — траг мир г и па» Н 5 г 215].

Ф.И.Евнин в своей статье пытается «определить место в литературном процессе, которое занимает святочный рассказ Достоевского». Он называет «целых четыре звена историко-литературной преемственности в развитии, темы» обездоленного ребенка в рождественскую ночь: стихотворение Рюккерта «Елка сироты», святочный рассказ Достоевского «Мальчик у Христа на елке», рассказ Андреева «Ангелочек» и стихотворение блока «Сусальный ангел», подчеркивая при этом, что «начальное и конечное звенья этой цепи уже имеют мало общего между собой» [15, с, 216],.

Знаменательно, что, выделив из этой линии два наиболее близких «звена», исследователь рассматривает только проблемно-тематические связи, даже не касаясь жанра святочного рассказа. А учет жанровой специфики изменил бы состав и самих звеньев «историко-литературной преемственности» .

Наиболее основательным исследованием темы «Достоевский и Андреев» является достаточно большая глава в монографии В. Беззубова «Леонид Андреев и традиции русского реализма». Оговаривая, что она будет посвящена раннему периоду творчества писателя (1898−1907), автор пишет: «Несомненно, что во многих произведениях Андреев находился в кругу проблематики Достоевского. <.> Следование Достоевскому проявляется достаточно определенно уме в раннем творчестве Андреева.

Однако нельзя и преувеличивать степени влияния Достоевского на Андреева" [16,с, 81].

По мнении исследователя, для Андреева были неприемлемы «в полной мере и христианский идеал человека Достоевского, и его идеал народа», а «из Достоевского Андреев в идейном плане как будто принял и развивал лишь тему его бунтарей, тему Ивана Карамазова». Б связи с этим, замечает В. Беззубов, «можно даме сказать, что основная направленность андреевского творчества полемична по отношению к Достоевскому», к тому же «Андреев был далек от Достоевского еще и потому, что он был, если можно так сказать, мало национален» [16,с.86−873.

Показав, что не воспринималось Андреевым в творчестве Достоевского, литературовед вновь возвращается к точкам соприкосновения между писателями. Он справедливо полагает, что не просто тематические или отдельные структурные переклички сближает творчество художников, а более глубокие и фундаментальные основания: «Именно концепцией человека Андреев более всего приближается к Достоевскому», видя источники и причины зла «не только в среде и в несовершенных социальных и общественных условиях жизни человека, но и в самом человеке» [16,с.95].

Что же оказалось близким Андрееву в концепции человека, сложившей ся у Достоевского? В. Беззубов пишет: «Достоевский поставил под сомнение «естественного», «природного», «разумного» человека просветителей, человека от природы доброго, человека с однозначным «разумным» сознанием. Он вывел своего «антигероя» с «подпольными мыслями», со стихией иррационального, бессознательного.

Для Достоевского «человек из подполья» не был каким-то исключительным нравственным уродом. <.> Более того, он считал, что «подпольный» человек есть главный человек в русском мире" .

Тем самым, черты «подпольного человека» оказываются не единичными и входят в более обширную концепцию характера русского человека и человека вообще. Что это так, мы ясно видим в больших романах Достоевского" [16,с.9?].

Затем литературовед анализирует андреевского героя, сопоставляя его с героем Достоевского- «И у Андреева человек обычно является не „рассудочным“, не „разумным“, а стихийно-неожиданным, своевольным,» широким" и трагическим. В андреевском человеке тоже сильна стихия иррационального, бессознательного, власть инстинктов. Для него тоже человек тайна. В понимании натуры человека — в этом коренном для писателя вопросе — Андреев, несомненно, близок к Достоевскому, хотя он сам и не всегда ощущал и осознавал эту близость. Андреев считал, что литература должна бесстрашно показывать «зверя» в человеке, вторгаясь в самые тайные глубины души человеческой. Он возражал против поверхностного, «школьного» взгляда на человека" [16,с.973. Таким образом, делает первый вывод В. Беззубов, в «понимании природы человека и задач познания человека в литературе Андреев сближался с Достоевским» .

Вместе с тем, замечает литературовед, «творческим установкам Андреева было очень близко также отношение Достоевского к бытописательству, к факту. Достоевский отвергал голое бытописательство, правде факта противопоставлял «верность поэтической правде» [16,с.99]. В. Беззубов делает второй вывод, что «Андреев, несмотря на вся глубину идеологических расхождений, и в начальный период творчества опирался на художественный опыт Достоевского» [16,с.39].

По мнению исследователя, «в ряде произведений это проявляется дос таточно определенно», а «наибольший интерес в этом отношении представляет рассказ «Мысль» Е16, с.99].

Анализируя его, В. Беззубов приходит к выводу, что «Андреев в „Мысли“ сближается с Достоевским не только в идейном плане — в изображении краха индивидуалистического сознания», а «идет по пути Достоевского-художника, пытаясь усвоить его принципы создания характера» [16, с.101]. Кроме этого, по мнению литературоведа, «форма записок, рассказа от „я“ в „Мысли“ очень близка к исповедническим произведениям Достоевского.» [16,с.10П, Правда, таким наиболее близким и родственным предшественником андреевской «Мысли» исследователь считает «Записки из подполья» Достоевского,.

Отмечая, что «доктор Керженцев — не только идейный убийца», но и «герой-идеолог», «человек идеи», В. Беззубов связывает его взгляды с «ницшеанскими идеями, оказавшими заметное влияние на русскую мысль в 1890-е годы»: «Керженцев определенно мнит себя ницшеанским «сверхчеловеком,.» [16,с.101,102].

Подводя итоги своему исследованию раннего периода творчества Андреева, литературовед говорит о том, что «отмечая черты, сближающие Андреева с Достоевским, мы все же ни на минуту не должны забывать, что в этот период они идеологически кардинально расходились, что Андреев вел борьбу с идеями Достоевского, И даже осваивая в решении ряда художественных задач опыт Достоевского, Андреев включал освоенное в свою систему» [16,с.107].

Как видим, тема «Достоевский и Андреев» достаточно хорошо разработана в плане и мировоззренческо-эстетических, и проблемно-тематических вопросов. Справедливо отмечено сближение Достоевского и Андреева в понимании природы человека и принципов ее художественного исследования. Определился и круг произведений Андреева, наиболее отчетливо развивающих традиции Достоевского, — «Мысль» и «Ангелочек». В то же время обстоятельное исследование философского сопряжения «Мысли» с творчеством Достоевского опирается на анализ романов писателя, так что жанровое соотношение оказывается не слишком обоснованным. Соотнося проблемно-тематически «Ангелочка» с «Мальчиком у Христа на елке», литературоведы не учитывают преображения Достоевским жанра святочного рассказа.

Если для жанрового сопоставления прозы Достоевского и Андреева все-таки накоплен значительный материал, то изучение темы «Короленко и Достоевский» только начинается.

Так, Г. А. Бялый в монографии «Короленко», говоря о некотором идейном влиянии Достоевского на молодого писателя, отметил и определенное художественно-эстетическое соприкосновение между ними: В. Г, Короленко решал «вопросы о соотношении субъективного и объективного моментов в искусстве, об „отражении жизни“ и о лирических порывах художника» в одном русле с Достоевским [17,с.2971,.

Неизученность проблемы «Достоевский и Короленко» дала основание Т. Г. Морозовой сказать, что эта тема едва задета в современной науке. В то же время, собрав высказывания исследователей начала XX века творчества Короленко о влиянии Достоевского на этого писателя, литературовед справедливо подчеркивает, что «идейные и творческие соприкосновения Короленко с Достоевским не подлежат сомнению» [18,с.6211.

Близость или совпадение проблематики" у Достоевского и Короленко, при расхождениях в осмыслении и направленности творчества, отмечает в своей статье Ф. Й. Евнин [15,с.212].

Конечно, широкая проблема «Короленко и Достоевский» может быть разрешена в результате конкретного исследования входящих в нее тем и сопоставления отдельных произведений.

В уже упоминавшейся статье Ф. Й. Евнин пытается обосновать свой тезис «о близости проблематики и об историко-литературной связи» между рассказом Короленко «Сон Макара» и бунтом Ивана Карамазова [15, с, 2111. Ф. Й. Евнин приходит к выводу, что «общие для обоих писателей мировоззренческие проблемы решались ими вовсе не одинаково» [15, с.212]. Если Короленко, по мнению литературоведа, «полностью солидаризуется с инвективами Макара», то этого «никак нельзя сказать об отношении — гораздо более сложном — Достоевского к бунту Ивана». Ф. Й. Евнин замечает: «Оправдание и возвеличение человека, с такой силой провозглашаемые в рассказе Короленко, играют важнейшую роль и в проблематике „Братьев Карамазовых“, но они преломлены там иначе, имеют другой смысл и звучание» [15,с, 212−213]. ;

Такое идейно-тематическое сопоставление двух разных жанровых образований, на наш взгляд, является очень спорным. Несопоставимость типов героев рассказа Короленко и романа Достоевского настолько же очевидна, как и возможность жанрового соотношения «Сна Макара» со святочным рассказом романиста.

Т.Г.Морозова, анализируя «Ат-Даван», отмечает, что между этим рассказом и существенными чертами творчества Достоевского несомненна глубокая внутренняя связь. Свой тезис исследователь пытается доказать «в конкретном анализе характера героя, построения конфликта, сюжета, композиции, системы персонажей, идейной направленности произведения» в соотношении с творчеством Достоевского [19,с.123−1243. Детально сопоставляя «Ат-Даван» с романами Достоевского, Т. Г. Морозова приходит к выводу, что «из романов Достоевского Короленко взял целый ряд мотивов и приемов художественного изображения» и «применил их к произведению малого жанра», в результате чего «получился необычный по художественной выразительности эффект». Так что, по мнению исследователя, «поэтика Достоевского, несомненно, обогатила художественную систему Короленко» [19,с.143], Вместе с тем Т. Г. Морозова отмечает, что «Ат-Даван» — это «произведение, несущее печать новой эпохи, мировоззрения и творческой индивидуальности автора» [19,с.1403. По ее мнению, «признание в мелком чиновнике человека и гражданина» для Короленко связывается с «утверждением плодотворности и красоты противления, борьбы». «Этой определяющей стороной своего содержания, — пижет Т. Г. Морозова, — рассказ Короленко прямо полемичен^ло отношению к Достоевскому с его апологией смирения, идеализацией кротости». Отсюда исследователь делает вывод, что «Короленко и Достоевский, исходившие из общих гуманистических и демократических позиций, разошлись в содержании своего гуманизма и своих демократических взглядов, что и отразилось в идейной направленности их творчества» [19,сЛ423.

Отметим прежде всего, что достоевсковедение давно уже показало несостоятельность взгляда на писателя как «апологета смирения», будто бы «идеализирующего кротость», А потому становится сомнительным и противопоставление авторского пафоса произведений Достоевского и Королейко.

Более глубокого и четкого сопоставления требует еще один момент соприкосновения. Характеризуя Арабина, Т. Г. Морозова пишет: «Королен-ковский курьер, близкий в своем существе многим персонажам Щедрина, заставляет нас вспомнить и «отвратительную картинку», оставшуюся на всю жизнь в памяти Достоевского. <.> .Зта сцена привлекла внимание Короленко, с.>

В образе Арабина типизировано то же явление русской действительности, которое предстало Достоевскому в сцене с фельдъегерем. Здесь еще одна точка соприкосновения «Ат-Давана» с творчеством Достоевского. Но курьер Короленко уже тронут чертами ущербности, лишен непоколебимой силы. Зто выражается не только в уступке Кругликову, но и в развязке его карьеры" [19,с, 137].

Т.Г.Морозова точно отметила генетическое родство образов фельдъегеря у Достоевского и Арабина у Короленко, но даже не коснулась художественных принципов их создания, ведущих и к более глубоким жанровым соотношениям.

И здесь, как видим, исследователи прежде всего обратили внимание на вопросы идейно-эстетического и проблемно-тематического характера".

Исследование жанровых традиций малой прозы Достоевского в литературе рубежа веков позволяет включить в круг анализа ряд произведений писателей, которые не привлекали внимания под таким углом зрения. Речь идет о новеллах Бунина, святочных рассказах Бунина и Гарина-Михайлов-ского, легендах и притчах Мамина-Сибиряка, Бунина и Ремизова.

Приведенный материал показывает, что идейные и проблемно-темати-ческие воздействия Достоевского на определенные этапы творчества или отдельные произведения Гаршина, Андреева, Короленко изучены с той или иной мерой основательности. Однако об уровне жанровой поэтики этого сказать нельзя. Если отдельные компоненты жанрового воздействия или сближения отмечены, то вопрос о развитии и воздействии жанрового опыта малой прозы Достоевского на художников последующих поколений не изучен и практически не поставлен.

Во многом это связано с неразработанностью жанровых определений в составе малой прозы. Обращает на себя внимание тот факт, что одни и те же произведения как Достоевского, так и последующих художников получают разные жанровые определения. Так, например, «Кроткую» Достоевского называют и рассказом (Л, Гроссман, М. Гус- 20), и новеллой (Л, Гроссман, Р. Поддубная- 21), и исповедью-" самоуяснением" (В.Днеп-ров- 22, с.166) — «Сон смежного человека» -рассказом (Л, Гроссман, А, Бе-лик, В. Днепров- 23), философской поэмой (В.Днепров- 22, с, 241), новеллой (Л.Гроссман, М. Гус- 24) — «Ночь» Гаргсина — рассказом (А.Латынина- 25, с.131), новеллой (И.Московкина.- 26, с, 110), повестью и рассказом (Г.Бялый- 27, с. 61,62) — «Красный цветок» — рассказом (А.Латынина- 25, с, 154), новеллой (И.Московкина- 26, с, 112), синтезом новеллы и аллегорической сказки (Г.Бялый- 17, с"310) — «Мысль» Л, Андреева — повестью (И.Московкина- 28, с, 112) и рассказом (Б.Бугров, В. Беззубов, М. Ермакова- 29).

Подобные разночтения можно продолжить относительно малой прозы и других писателей.

Таким образом, и отсутствие четкой дифференциации жанровых определений, и весь материал, приведенный выше, свидетельствуют о недостаточной разработанности вопросов, связанных с жанровой поэтикой как творчества Достоевского, так и писателей рубежа веков.

Сложности в жанровых определениях малой прозы являются проявлением общей историко-литературной проблемы жанра. Наука сталкивается с трудностями прежде всего определения жанра как такового: «Стремясь вывести определение жанра, мы наталкиваемся по крайней мере на две трудности. Первая из них — подвижность жанра, его историческая изменчивость. Вторая трудность — вычленение собственно жанровых (видовых) признаков по отношению к родовым» Е30, с. 403.

Зто действительно существующие трудности увеличиваются в литературе конца века размыванием четких жанровых и даже родовых границ, появлением целого ряда «промежуточных» или своего рода «синтетических» жанров, включающих признаки многих разновидностей. Причем такие «синтетические» жанры возникали не только на основе новеллы, рассказа и очерка, но и с участием условных жанров, активно возрождавшихся в это время. Нельзя не отметить и тот ряд новых жанровых признаков, которые становятся характерными для малой прозы рубежа и поднимают ее на новый качественный уровень. Это прежде всего смещение интереса с «бытописательства» на «внутренние процессы душевной жизни человека», а отсюда «появление большого числа произведений, в которых организующим началом выступила мысль, лирико-философское раздумье» [31,с.10,101]. Из этого свойства вытекает и следующий структурный признак: у писателей рубежа веков «возникает потребность в освоении действительности в формах емких, экономных, подчеркивающих авторское осмысление глубинной сути явления, насыщенных действенной авторской оценкой» [32,с.993, «повышенно эмоциональных за счет своей концентрированное&trade-» [33,с.28], что вызвало «тщательный отбор деталей, которые заменяли развернутое описание» [34,с.21],.

В науке уже сделаны первые попытки осмыслить и новые качественные признаки малых жанров в литературе рубежа веков, и причины смены жанровой системы [35]. Однако исследователи, говоря о роли предшествующей традиции, называют романное творчество Достоевского или Л. Толстого или, в лучшем случае, повести Толстого 80-х годов, но практически не упоминают о малой прозе романистови это тогда, когда все, отмеченные выше, новые жанровые признаки уже свойственны малой прозе Достоевского,.

В нашей работе в жанровом отношении будут рассмотрены новелла потока сознания, святочный рассказ, современные легенда и притча, а также их жанровые модификации в литературе конца Х1Х-начала XX века.

Из числа малых жанров в отечественном литературоведении лучше всего осмыслена новелла как в ее структурно-поэтическом постоянстве, так и в исторической изменчивости. Другие же малые жанры, по-новому осмысленные Достоевским и получившие развитие в литературе рубежа веков" исследованы чрезвычайно мало. Поэтому во введении мы рассмотрим представления о жанровой структуре новеллы, а о жанровых особенностях святочного рассказа, легенды и притчи, осмысление которых еце в процессе становления, речь пойдет в главах, посвященных этим жанрам.

Новелла — жанр достаточно устоявшийся, уходящий своими корнями в мифологическую быличку. Впервые, по-видимому, она получила свое жанровое осмысление у Гете, который определил ее как «одно необычайное происшествие», Однако в отечественном литературоведении XX века мы сталкиваемся с одной нерешенной проблемой. Большая часть исследователей считает несущественным жанровое разграничение между рассказом и новеллой. Е. М. Мелетинский в монографии «Историческая поэтика новеллы» оговаривается, что «отличие новеллы от рассказа не представляется. принципиальным» [36,с, 53. Б. Томашевский же высказал мнение, что рассказ — это русский термин новеллы [37,с.1913, В то же время Г. Поспелов такое разграничение считает возможным. Исследователь выделяет > «новеллу» и «нравоописательный рассказ», определяя новеллу как «необычайное бытовое происшествие, приключение, возбуждающее интерес читателя», а «нравоописательный рассказ» как «короткое повествование о типических бытовых отношениях и состоянии общественных нравов». По мнению ученого, «рассказ рисует в коротких сценах повседневную жизнь. В новелле писатель хочет показать необычное в жизни героев, в рассказе он интересуется именно обычным, тем, что возможно и бывает изо дня в день. <�». > .Новелла — это повествование о необычайном происшествии в жизни героев. Рассказ — это маленькая картинка общественных нравов. Для новеллы характерна острая интрига, внезапная развязка, быстрое развитие действия. Для рассказа — описательные сцены, медлительность действия, статичность героев" [38,с.139,1403.

Интересно отметить, что исследователи, не разграничивающие новеллу и рассказ, предлагают его жанровое определение, во многом использующее структурные элементы новеллы: «Рассказ (новелла) представляет собой интенсивный тип организации художественного времени и пространства, предполагающий центростремительную собранность действия, в ходе которого осуществляется испытание, проверка героя или вообще какого-либо социально значимого явления с помощью одной или нескольких однородных ситуаций, так что читательское внимание сводится к решающим мо ментам в жизни действующего лица или явления в целом» Отсюда концент-рированность свметно-композиционного единства, одноплановость речевого стиля и малый Сна фоне романа и повести) объем как результаты этой концентрации", добавляя при этом, что рассказ (новелла) как жанровая структура — «живое, внутренне подвижное явление, существующее в историко-литературном контексте, устремленное в будущее и вместе с тем постоянно оглядывающееся назад» [30,с.59],.

Е"М, Мелетинский, проследив историческую поэтику новеллы, приходит к выводу, что «нет и, по-видимому, не может быть единого и исчерпывающего определения новеллы» [34,с.4], Вместе с тем исследователь все-таки отмечает, что отличием этого жанра служит «высокая мера структурированности» СЗб.с.ЗЗ" 0 специфической структурированности новеллы говорил в свое время и M"ft.Петровский, отмечая, что «архитектоникав ней (новелле — O.K.) должна рассматриваться как не только не безразличный, но как существеннейжий момент ее организации» [39,с, 71].

В начале исследования Е, М. Мелетинский дает общую, в какой-то мере уже классическую, характеристику новеллы- «Совершенно очевидно, что сама краткость является существенным признаком новеллы. Краткость отделяет новеллу от больших эпических жанров, в частности от романа и повести, но объединяет ее со сказкой, быличкой, басней, анекдотом. Краткость коррелирует с однособытийностью и структурной интенсивностью, концентрацией различных ассоциаций, использованием символов и т. д. Все это в принципе ведет и к ярко выраженной кульминации в виде поворотного пункта композиционной «кривой» «С краткостью косвенно свя зана и тенденция к преобладанию действия над рефлексией, психологичес ким анализом, хотя, как нам хорошо известно, на более позднем этапе были созданы и замечательные психологические новеллы, в которых самым важным было «внутреннее» действие, пусть даже в виде «подтекста» .

Преобладание действия делает новеллу наиболее эпическим из всех эпических жанров (подразумевая, конечно, повествовательность, а не эпический размах). Вместе с тем краткость, концентрированное&trade-, примат действия и важность композиционного «поворота» способствуют появлению в рамках новеллы элементов драматизма. Все указанные признаки не исключительно принадлежат новелле, но их внутренняя связная совокупность характерна для этого жанра" [36,с, 4−53,.

Для нас существенно важен вывод исследователя, что к концу XIX века в русской литературе (Чехов) происходит изменение жанровых признаков новеллы за счет усиления в структуре «психологического анализа» и «внутреннего действия». Оно влечет за собою структурные сдвиги: освобождение от анекдотических мотивов и от привычных повествовательных приемовсближение новеллистического события с бытовыми и психологическими буднями, что в свою очередь «гасит» не только выделенность события из полного случайностей жизненного потока, но и самую экстраординарную исключительность, «неслыханность» события, перенос акцента с событий на внутренний их подтекст [36,с.2403,.

Нельзя не отметить, однако, что все эти структурно-жанровые признаки, характерные для новеллистики Чехова, раньше появились у Достоевского в новелле «Кроткая». Именно «Кроткой» Достоевский заложил истоки психологической новеллы потока сознания, что в дальнейшем получит свое развитие (в той или иной мере) в творчестве как русских, так и зарубежных писателей.

Итак, в отечественном литературоведении отсутствуют четкие жанровые разграничения малой прозы (прежде всего это касается новеллырассказа) — нет четкой жанровой определенности в обозначении малой прозы «Дневника писателя» — до сих пор сохраняется неопределенность в жанровых определениях малой прозы писателей рубежа веков, чьи произведения будут рассматриваться в работене изучено жанровое влияние Достоевского на малую прозу рубежа веков.

Все это придает особую актуальность изучению жанровых традиций малой прозы «Дневника писателя» в литературе рубежа веков. Постановка проблемы подготовлена современным уровнем литературоведческой мысли, но в избранном аспекте и на избранном материале ее осмысление предлагается впервые. Решение такой проблемы позволяет надеяться, что движение литературного процесса конца XIX — начала XX века, может быть, предстанет более ясным в его жанровом и идейно-художественном своеобразии".

Таким образом, основная цель диссертационной работы — показать развитие жанровых традиций малой прозы Достоевского в русской литературе рубежа веков.

Такая цель обусловливает конкретные задачи работы:

— уточнить жанровую природу и поэтику таких произведений Достоевского, как «Кроткая», «Сон смешного человека», «Фельдъегерь» ;

— показать, что структурно-жанровые особенности «Кроткой» как новеллы потока сознания получили развитие в малой прозе Гаршина, Андреева, Бу нина и дали две разновидности такого жанра — философско-интеллектуаль ную новеллу («Мысль» Андреева) и лирическую («Заря всю ночь» Бунина);

— отметить те структурно-жанровые особенности «Мальчика у Христа на елке», которые привели к обновлению святочного рассказа и которые по лучили развитие в малой прозе Короленко, Андреева, Гарина-Михайловско го и Бунина;

— доказать, что структурно-жанровые особенности «Сна смешного человека» позволяют определять его как современную легенду, в русле которой развиваются легенды Гаршина и Мамина-Сибиряка- 1.

— показать, что в прозе Достоевского возникает жанр притчи, получившей творческое развитие в рассказах-притчах Короленко, Бунина, Ремизо ва;

— сделать попытку раскрыть индивидуально-творческое преломление тради ций Достоевского у последующих писателей в связи со спецификой движения художественного метода.

Объектом исследования стали «Ночь», «Красный цветок», «Сказание о гордом Аггее» Гаршина, «Мысль» и «Ангелочек» Андреева, «Заря всю ночь» «Преображение», «Старуха», «Жертва» Бунина, «Сон Макара» и «Ат-Даван» Короленко, «Дворец Дима» Гарина-Михайловского, «Лебедь Хантыгая» Мами-на-Сибиряка, «Жертва» Ремизова.

Методологической основой диссертации являются теоретические разработки ведущих отечественных ученых по проблемам жанра, художественного метода и поэтики.

В основу методики исследования положены принципы целостного анализа идейно-художественной структуры произведений под углом зрения их жанровой поэтики в сочетании с разными видами историко-сопоставитель-ного анализа (генетического и типологического), ;

— 29.

Заключение

.

Баран X. Поэтика русской литературы начала XX века. М., 1993.

2, Муратов А. Б. Тургенев — новеллист (1870 — 1880-е годы). Л., 1985.

3, Столярова И. В, Н. С. Лесков и русское литературно-общественное движение 1880 — 1890-х годов: Автореф,. докт. филол, наук, СПб., 1992.

4, Гречнев В. Я. Русский рассказ конца XIX — XX века: (Проблематика и поэтика жанра). Л, 1979,.

— 184.