Административная система против дионисийской стихии

Репрессии против Эроса

Возрастание значимости жесткой государственности привело к «обузданию» человеческой чувственности, проявившейся с начала XX в. столь ярко в мире зрелищ. Это обстоятельство, однако, к падению престижа зрелищ не привело, поскольку в новых условиях последние стали осуществлять компенсаторную функцию, т. е. компенсировали содержание оказавшейся под запретом и подлежавшей «сублимации» чувственности.

Как уже отмечалось, приблизительно два десятилетия популярным эстетическим направлением был футуризм. С нравственной и соответственно общекультурной точки зрения он был эстетическим явлением двойственного характера, выразившим универсальное настроение, в котором закрепилось восприятие культуры как гнета и запрета или, иначе говоря, внесенное входящими в историю «молодыми» народами настроение культурного нигилизма. Этот процесс по своей природе вообще двусмыслен. Избежать его в истории невозможно. Исключительно с искусственными запретами культура начинает ассоциироваться тогда, когда в ней угасает биологический энергетизм, природное начало. Культурный нигилизм представляет реакцию на омертвение культуры. Он выражает потребность во введении в нее природного начала. То, что на определенных этапах истории культура успела претворить, переработать, начинает снова в нее входить в своем непосредственном виде. Это обстоятельство стимулировало стихию «новой чувственности», ставшей средой развития и функционирования зрелищ, выдвижения их в центр культуры. Такая ситуация продолжает иметь место вплоть до конца 1920;х годов. Что касается последующего отрезка истории, то в его пределах в истории зрелищ складывается новая ситуация. Ее следует осмыслять уже в контексте тоталитарного государства. Специфика этого периода в истории зрелищ заключается в том, что вместо новой культуры, о которой грезили символисты и футуристы, возникает Административная система или новая жесткая государственность, вводящая систему жестких запретов и предписаний. В этой ситуации вызванная к жизни процессами распада элитарной культуры «новая чувственность» свертывается, а точнее, претворяется с помощью механизма сублимации в нехудожественные и незрелищные формы. Таким образом, государство своими способами стремилось вызванную к жизни чувственность регулировать.

Еще в 1920;е годы чувственная стихия оказывалась средой развития и функционировании зрелищ. В начале 1920;х стихию «новой чувственности» пыталась осмыслить А. Коллонтай. По ее мнению, во время революции Эрос был лишним:

Классу борцов в момент, когда над трудовым человечеством неумолчно звучал призывный колокол революции, нельзя было подпадать под власть крылатого Эроса³⁹⁰.

Когда революция кончилась, «избыточная энергия души ищет приложения в любовных переживаниях»³⁹¹. Взрыв «новой чувственности» фиксировал и другой исследователь, объясняющий его разрушением культурных и семейных традиций:

Гигантские волны социальной бури улеглись, а работа по организации производственных сил общества ушла вглубь, стала незаметной для близорукого сознания. Вместе с этим началась психологическая реакция, усиленная регенерацией буржуазного быта. И как это всегда закономерно и неизбежно случается, непосредственные социальные интересы уступили место интересам узколичного характера: эротика и острое развлечение (сознательно или несознательно) эпидемической волной захлестнули современную общественность — прежде всего молодежь. Психологическая почва для этого была создана катастрофическим распадом буржуазной семьи, не выдержавшей ударов революции; в результате — массовый повальный невроз, эротомания, истерика, наркотики и т. д.³⁹²

Подобные настроения получали отражение в зрелищных формах, в особенности, в малых театральных формах (эстраде, цирке). Когда А. Коллонтай фиксировала, как в новых условиях начал «распускаться» Эрос, в этом она усматривала и определенную опасность, объясняемую уходом из социальной жизни в эротику, обособлением людей, их погружением в интимную сферу:

Современная любовь всегда грешит тем, что, поглощая мысли и чувства «любящих сердец», она вместе с тем изолирует, выделяет любящую пару из коллектива. Такое выделение «любящей пары», моральная изоляция от коллектива, в котором интересы, задачи, стремление всех членов переплетены в густую сеть, станет не только излишней, но психологически неосуществимой³⁹³.

А. Коллонтай указала на страх всякого государства перед способностью личности уйти в интимную жизнь и избегнуть его контроля. «Чуть-чуть семейство или любовь. Вот уже и желание собственности, — говорит у Достоевского Петр Верховенский, — мы уморим желание…»³⁹⁴ Вот почему в «антиутопиях» XX в. (Е. Замятин, О. Хаксли и Д. Оруэлл) государство проявление Эроса регламентирует. Имея в виду это посягательство государства на интимную жизнь, Н. Бердяев писал:

Безнравственно рассматривать личность исключительно как средство для рода и эксплуатировать личные влечения и чувства ради родовых целей. Тоталитарные государства дошли до предельного бесстыдства, они хотят организовать половую жизнь людей для интересов родовых и государственных, как организуют скотоводство³⁹⁵.

Тоталитарное государство сковало проявление «новой чувственности» системой запретов и предписаний, преобразовывая ее в политический и религиозный фанатизм, агрессивность и поклонение вождю, что стало окрашивать в психологические тона новые проявления зрелищных форм. Этот вопрос обсуждали не только бюрократы, но и художники. Так, известна переписка С. Эйзенштейна с немецким психологом В. Райхом. С. Эйзенштейн соглашался с В. Райхом в том, что сфера сексуальности — одно из проявлений экстаза³⁹⁶. Что касается В. Райха, то он утверждал, что в «Броненосце Потемкине» и «Земле» нашло идеальное выражение действие оргиастического элемента. Налагая запреты на проявления чувственности, государство претворяло ее в политическую агрессивность. С другой стороны, до конца подавить ее оно не могло. Последняя проявлялась в неофициальных формах культуры, на которые бюрократия смотрела сквозь пальцы и которые профессиональная критика старалась не замечать.