История языка. 
Архаизмы и неологизмы

словарный русский язык архаизм.

«Старое в языке»

История русского литературного языка насчитывает тысячу лет. В основу его лег восточнославянский язык древнерусской народности, который уже к IX—X вв. достиг высокого уровня развития и был языком не только бытового общения, но и устного народного творчества. В X в. на Русь вместе с православной верой приходит церковнославянский язык. На церковнославянском языке были написаны переводы книг Священного Писания, богослужебной и богословской литературы, выполненные святыми Кириллом и Мефодием и их учениками. Поскольку переводы эти делались с греческого, то церковнославянский язык, восприняв его лексику, словообразовательные формы, фразеологию, синтаксис, сделался, по выражению Вяч. Иванова, «живым слепком „божественной эллинской речи“». Церковнославянский язык, взаимодействуя с древнерусским, лег в основу современного русского языка. В XVIII в., когда после петровских преобразований Россия вступила в новый период своего исторического бытия, особенно остро встал вопрос о выработке нормированного русского литературного языка. Его пытались решить М. В. Ломоносов, а вслед за ним — архаисты и новаторы. Архаисты (А.С. Шишков и его сторонники) считали, что в литературном языке должна почти безраздельно господствовать церковнославянская стихия. Новаторы (сторонники Н.М. Карамзина) ориентировались на разговорный язык аристократических салонов. Но решить эту проблему оказалось под силу лишь нашему национальному гению — А. С. Пушкину, который по праву считается создателем современного русского литературного языка. Он нашел гармоничное сочетание между церковнославянским и русским. Как и Гоголь, Пушкин считал, что сила русского языка состоит в том, что он имеет два живительных источника — церковнославянскую книжную речь и народную устную. Черпать нужно из того и из другого. В программной статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен Крылова» (1825) Пушкин пишет: «Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного, но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей"2.

Сближение церковнославянского языка и «народного наречия» происходило в творчестве самого Пушкина. В его стихах зачастую соседствуют церковнославянизмы и просторечия. Наглядным примером этого является отрывок «Зима, крестьянин торжествуя…» из пятой главы «Евгения Онегина». Здесь «высокие» церковнославянизмы (торжествуя, обновляя, преобразив) стоят рядом с «низкой» просторечной лексикой (дровни, лошадка, салазки, жучка). И хотя критики упрекали Пушкина за это («В первый раз, я думаю, дровни в завидном соседстве с торжеством», — писал один из них), но именно такой подход имел будущее. По выражению Л. Г. Панина, Пушкин «выработал механизм единства русского и церковнославянского языка», и это единство безусловно обогатило русский язык. Благодаря Пушкину не только в старину, но и в новое время церковнославянский продолжал оставаться источником обогащения нашего литературного языка. Каким был бы русский язык без влияния церковнославянского, мы можем отчасти увидеть на примере украинского и белорусского языков. Современные литературные языки этих восточнославянских народов формируются (если не считать неизбежных иностранных лексических заимствований) только на основе собственных диалектных ресурсов. Представим себе, что и русский язык в своем развитии пошел бы по этому пути. Тогда мы не говорили бы: «Здравствуйте», а приветствовали друг друга: «Здоров будь» (приблизительно так), не было бы и оборота «Да здравствует!», и вообще составление торжественных обращений и речей стало бы делом чрезвычайно трудным. Благодаря церковнославянскому языку многие слова русского языка имеют «высокие» лексические соответствия, употребление которых сразу придает речи возвышенность и поэтичность, особый архаический оттенок (берег/брег, волосы/власы, город/град и т. п.).

Если бы не церковнославянский язык, мы не досчитались бы не только огромного пласта лексики, которую принято со времен М. В. Ломоносова относить к «высокому стилю», но и многих синтаксических оборотов, многих словообразовательных средств. Через церковнославянский язык в русский литературный пришли такие общеупотребительные слова южнославянского происхождения, как гражданин, торжество, праздник, глава и множество других.

Кроме того, церковнославянский язык помог русскому языку воспринять богатства греческого литературного языка, языка с великой литературной традицией.

По словообразовательным моделям греческого языка образованы сотни слов, которыми мы пользуемся ежедневно: живопись (калька с греч. зография), благодарность (калька с греч. евхаристиа), благородный (калька с греч. евгениос) и множество других.

Эта стихия «эллинской речи» столь органично вошла в русский язык, что проявляет себя подчас там, где меньше всего ожидаешь ее найти — в поэзии В. В. Маяковского, например.

Кажется, трудно представить более далекого от православной традиции человека, но его знаменитые сложносоставные эпитеты (двухметроворостая, миллионопалая и т. п.), как отметил С. С. Аверинцев, несомненно созданы по образцу церковнославянско-греческих многокорневых образований (благоутробие, благосеннолиственное и т. п.).