«Пробы» Ставрогина над жизнью и людьми

В романе есть «бесы» и «бесноватые» (одержимые бесами), причем зачастую их роли неразделимы: есть ситуации, в которых «одержимые» сами становятся «бесами», искушают других. Герои бесят и бесятся: интригуют, завидуют, ревнуют, унижают и ненавидят друг друга. У каждого — свои «бесы»: у Верховенского — власть, у Кирилова — своеволие, у Лебядкина — хитрость, у Лембке — «административный восторг», у Юлии Михайловны — ее роль «губернаторши», у Кармазинова — самомнение и тщеславие «великого писателя». Каким «бесом» одержим Ставрогин?

В отличие от многих Ставрогин не знает не то, что ему делать, а то, каким ему быть. Он «ни холоден, ни горяч». У него нет своих идей. Он — герой без лица. В его характере нет выражения определенной духовной сущности. Его лицо превратилось в маску, красивую, обольстительную, но безжизненную и, как заметил хроникер, отвратительную.

Ставрогин давно поставил себя выше добра и зла. Это его исходная и удобная позиция в жизни. Он «постиг свою оторванность от почвы», достиг уже предельного отчуждения от мира и людей, стал богом самому себе.

Ставрогин преступен, но его преступления совершены не из корысти, хотя в исповеди был и рассказ о постыдной краже тридцати двух рублей у бедного чиновника. Ставрогин наслаждается своими падениями, находя и в них прелесть греха. Он испытывает себя, пределы своей человечности, и не только себя, но и других, искушая себя властью над мыслями и чувствами других людей. В его душе таится Мефистофель.

Когда-то он поставил философский эксперимент: увлек Шатова идеей «русского Бога», русского Христа, великого назначения русского народа. Кирилову он внушил атеистические мысли, которые приняли вид парадоксальной теории логического самоубийства.

Сын бывшего крепостного Ставрогиных, Шатов получил хорошее образование, знает несколько иностранных языков, но он же страдает от того, что он, русский по рождению, сознает себя «нерусским», мучается «исканием Бога», на прямой же вопрос Ставрогина, верует ли тот в Бога, признается, что «будет веровать Бога». Для него вера в Бога — надежда единения с миром, народом, Россией.

Смертелен и самоубийствен логический вывод Кирилова из атеистических внушений Ставрогина. В теории Кирилова очевиден ее антихристианский смысл. Христос был Богочеловеком, Кирилов возмечтал стать человекобогом: чтобы стать богом (боги бессмертны) необходимо, рассуждает Кирилов, преодолеть страх и боль смерти в самоубийстве. Несмотря на декларативный атеизм, он не прочь зажечь лампаду перед иконой, поставить свечку Богу. О степени «приближения» Кирилова к своей безбожной идее «человекобога» красноречивее всего свидетельствует безобразная сцена самоубийства, когда по давнему уговору Верховенский приходит за жизнью Кирилова, чтобы его предсмертной запиской прикрыть убийство Шатова. В предсмертной игре с Верховенским в «кошки-мышки», игре с жизнью и смертью, Кирилов не только не приобретает божественный, но утрачивает и человеческий облик.

Ставрогин лишь наблюдает, кто кем станет и что будет, — не вмешиваясь, он следит за судьбами Шатова и Кирилова. Таков его опыт познания, который он, соглядатай, ни во что не ставит: это премудрое знание ничего не дает ему — лишь убеждает в бессмысленности жизни. Для него и собственная жизнь стала самоубийственным экспериментом. Все, кого он привлекает и обольщает, гибнут. Он не может дать им ничего, душа его мертва. Эта правда открылась жене Шатова и Лизе Дроздовой. За его душой ничего нет: ни идей, ни идеалов, ни веры в Бога, ни любви. Свое неверие он проецирует на внешний мир. «Если Бога нет, всё позволено», но как раз в этом не уверен герой и ставит свой убийственный эксперимент над Шатовым и Кириловым, предпринимает попытку исповеди.

Ставрогин давно поставил себя выше людей и выше Бога: прежде философского были моральные эксперименты. Один из них раскрыт в исповеди Ставрогина из неопубликованной главы «У Тихона», отвергнутой редакцией «Русского вестника» по ханжеским соображениям. Там Ставрогин сознается в растлении малолетней Матреши, совершенном им в здравом уме, по трезвому и холодному расчету, в том числе и для того, чтобы выяснить, может он остановиться или нет, и, выяснив, что может остановиться, совершает постыдное и «некрасивое» преступление, которому нет искупления — в этом убедился сам Ставрогин, обрекая себя на «истребление». Как метко угадал Шатов, этот и другие подобные поступки Ставрогина совершены «по сладострастию нравственному»: позорная для «принца Гарри» женитьба на пари на полоумной хромоножке Марье Лебядкиной, проведение за нос по зале одного из старейшин Дворянского клуба Гаганова, укушение губернаторского уха, дуэль с сыном Гаганова, в течение которой Ставрогин трижды вставал под выстрел противника и трижды стрелял в воздух.

Исповедь была задумана Ставрогиным как акт покаяния — желанного нравственного возрождения, но она коробит бывшего архиерея Тихона: это циничная исповедь, к тому же рассчитанная на публичное признание. Тихон проницательно разглядел в ней прежде всего браваду — презрительный вызов общественному мнению. Задуманное Ставрогиным — антихристианский акт: христианское покаяние — это таинство, интимный, а не публичный поступок.

При очевидном пристрастии Достоевского к памятным датам воскресный праздничный день в романе значим по другим причинам. Напомню, что у Ставрогина «говорящая» фамилия («ставрос» — по-гречески «крест»). Именно в этот день, 14 сентября, могла начаться «Голгофа» великого грешника Николая Ставрогина. В его печатной исповеди и поведении была «страшная, непритворная потребность кары, потребность креста, всенародной казни. А между тем эта потребность креста все-таки в человеке неверующем в крест…» Тихон хотел укрепить Ставрогина в этой потребности: «Всегда кончалось тем, что наипозорнейший крест становился великою славой и величайшею силой, если искренно было смирение подвига». Но исповедь разрешилась не покаянием и искуплением, а новым срывом, символическим значением которого для Ставрогина стали не страсти и воскрешение Христа, а удавка Иуды.

Тихон угадал, что Ставрогин стоит на грани нового срыва: накануне, казалось бы, возрождения он готов к «новому и еще сильнейшему преступлению». Тихон разглядел «беса» в душе Ставрогина — подстрекательного беса неверия («гаденького», «золотушного» — по признанию самого героя).

Так и случилось. Признавшись публично, что Марья Лебядкина его законная жена, Ставрогин ничего не делает, чтобы остановить услужливое рвение Петра Верховенского, готового на свой лад освободить «Ивана-Царевича» от семейных уз. Ставрогин мог предотвратить гибель Лебядкиных, но не помешал этому.

Ставрогин сам не убивает, но на нем лежит моральная ответственность за многие смерти в романе. Он беснуется с Федькой Каторжным: тот просит задаток на будущее убийство Лебядкиных, а Ставрогин разбрасывает по грязи мелкие бумажные деньги — двусмысленный и зловещий жест: вроде бы не сговаривается, но и отказа нет. Он мог, но не предотвратил убийство Шатова, вызвавшее цепной реакцией самоубийство Кирилова, смерть от послеродового осложнения неверной жены Шатова и ее ставрогинского ребенка. Гибнет Лиза, в которую влюблены все, кто мог влюбиться в романе, но она увлечена Ставрогиным. Несказанный ужас ее «законченного романа» со Ставрогиным заключается в том, что после их роковой ночи на фоне пожаров и убийств она не хочет жить. Ее влечет к смерти вина Ставрогина — она и растерзана мстительной толпой как «ставрогинская». И сам Ставрогин, тщательно готовивший свой отъезд в Швейцарию с «сиделкой» Дашей, в конце романа висит на чердаке «за дверцей». Жирно намыленный шелковый шнурок, «заранее припасенный и выбранный», — самосуд Ставрогина. Его самоубийством завершается «изгнание бесов» в сюжете романа.

Таков исход его «проб» над жизнью и людьми: неверие и отрицание неминуемо влекут его к смерти. Так романная судьба Ставрогина развивает сатирическую тему Петруши Верховенского. Их «принципы» враждебны «живой жизни»: их нигилизм несет в себе разрушение и смерть другим, их жизнь обращена на уничтожение самого себя — сначала души, затем и плоти.