Образ Москвы в рассказе «Чистый понедельник»

В рассказе И. А. Бунина «Чистый понедельник» Москва предстает перед читателем как город, заманчиво таинственный и очаровывающий своей красотой. Эта загадочность влияет на его жителей, неслучайно именно образ Москвы связан с внутренним миром главной героини рассказа.

Стоит сказать, что множество конкретных московских адресов, которые указываются в «Чистом понедельнике», определяют его географическое пространство. Подобное определение, вместе с тем, создает развернутый образ эпохи, помогает читателю понять культуру и быт Москвы начала XX века.

Художественное пространство рассказа неоднородно и включает в себя повторяющиеся реалии, образующие своеобразные сюжетные «кольца», отражая два образа Москвы. Первый из них — это образ Москвы как древней столицы Святой Руси, а второй — как центра литературно-художественной богемы. Кроме того, обозначенное географическое пространство рассказа в значительной степени способствует раскрытию внутреннего мира героини, показывает всю полноту и сложность ее натуры: «Вы — барин, вы не можете понимать так, как я всю эту Москву».

В одном из финальных эпизодов рассказа герой и героиня на санях едут ночной заснеженной Москвой: «Полный месяц нырял в облаках над Кремлем, — «какой-то светящийся череп», — сказала она. На Спасской башне часы били три, — еще сказала:

— Какой древний звук, — что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же бой, он там напоминал мне Москву…".

Сравнительно небольшой рассказ Бунина чрезвычайно насыщен московскими топонимами. Так, в «Чистом понедельнике» по одному, а иногда и по несколько раз упоминаются: Красные ворота, храм Христа Спасителя, рестораны «Прага», «Эрмитаж», «Метрополь», «Яр», «Стрельна», вегетарианская столовая на Арбате, Художественный кружок, Охотный ряд, Иверская часовня, храм Василия Блаженного, собор Спаса-на-Бору, Художественный театр, Новодевичий монастырь, Рогожское кладбище, трактир Егорова, Ордынка, Марфо-Мариинская обитель, Зачатьевский монастырь, Чудов монастырь, Спасская башня, Архангельский собор.

Следует отметить, что «набор» московских адресов, указанных в рассказе автором никак нельзя назвать случайным, он был подобран и тщательно им продуман для создания образа Москвы.

Все перечисленные архитектурные мотивы довольно просто разбиваются на три группы. Первую группу образуют топонимы, подталкивающие читателя вспомнить о допетровской, «старообрядческой» столице: Красные ворота, Охотный ряд, Иверская часовня, храм Василия Блаженного, собор Спаса-на-Бору, Арбат, Новодевичий монастырь, Рогожское кладбище, Ордынка, Зачатьевский монастырь, Чудов монастырь, Спасская башня, Архангельский собор. Во второй группе находятся топонимы — символы новейшего облика, модернистской Москвы: «Прага», «Эрмитаж», «Метрополь», Художественный кружок, Художественный театр. И, наконец, третью группу составляют постройки XIX-начала ХХ веков, стилизованные под русскую «византийскую» древность: храм Христа Спасителя и Марфо-Мариинская обитель.

Помимо уже указанной смысловой, ассоциативной нагрузки, большинство архитектурных мотивов, входящих в первую группу, также тесно увязано в рассказе с Востоком.

Мотивы второй, «модернистской» группы неизменно ассоциируются с Западом. Стоит заметить, что не случайно автор «Чистого понедельника» отобрал для своего рассказа названия тех московских ресторанов, которые звучат экзотично, «по-иностранному». При этом отборе Иван Алексеевич руководствовался знаменитой книгой В. Гиляровского «Москва и москвичи», послужившей, наряду с личными бунинскими воспоминаниями, базовым источником для московской составляющей рассказа.

Говоря о мотивах третьей группы, следует отметить, что они предстают в рассказе материальным воплощением попыток модернистской и предмодернистской эпохи воспроизвести стиль византийской московской старины. В качестве примера данному утверждению можно привести не слишком теплую характеристику храма Христа Спасителя: «слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него…».

Говоря о различиях указанных мотивов, стоит также отметить, что мотивы всех трех групп не просто уживаются рядом в городском пространстве, но отражают друг друга.

Так, например, в названии московского трактира «Яр», данном в 1826 году в честь француза-ресторатора, носившего такую фамилию, отчетливо звучат древнеславянские обертоны. Очень ярким примером, в этом смысле случит также эпизод, когда герой и героиня отправляются есть последние блины в трактир Егорова на Охотном ряду, где нельзя курить, потому что его держит старообрядец. Очень точным является реплика самой героини на сей счет: «Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и Богородица Троеручица. Три руки! Ведь это Индия!».

«Дикие мужики», французское шампанское, Индия — все это причудливо и абсолютно естественно уживается в эклектической, впитывающей самые разнообразные влияния, Москве.

Говоря об особенностях образа Москвы в рассказах Бунина И. А., и, в частности, в рассказе «Чистый понедельник», нельзя обойти вниманием тот факт, что целый ряд исследователей отмечает, что образ героини рассказа представляет собой метонимию России. Неслучайно, что именно ее, так и не раскрытую тайну герой-рассказчик демонстрирует читателю: «…она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения».

Интересно, что при этом, сходным образом, Москва у Бунина предстает метонимией образа героини, наделенной «индийской, персидской» красотой, а также эклектическими вкусами и привычками. Героиня «Чистого понедельника» долгое время мечется, силясь выбрать, между древнерусским Востоком и модернистским Западом. Ярким свидетельством этому является постоянное перемещение героини из монастырей и церквей в рестораны и на капустники, а затем — обратно.

Вместе с тем, даже в рамках, так сказать, своей византийской, религиозной линии поведения, героиня ведет себя на редкость непоследовательно. Так, например, она цитирует в прощеное воскресенье великопостную молитву Ефрема Сирина, а затем, через несколько минут, одно из предписаний этой молитвы нарушает, осуждая героя: «…я, например, часто хожу по утрам или вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, в кремлевские соборы, а вы даже и не подозреваете этого».

При этом, упрекает героя в праздности, при выборе развлечений, инициативу берет на себя: «Куда нынче? В „Метрополь“ может быть?»; «Поездим еще немножко, — сказала она, — потом поедем есть последние блины к Егорову…»; «Погодите. Заезжайте ко мне завтра вечером не раньше десяти. Завтра „капустник“ Художественного театра».

При этом сам герой с легкой долей недовольства и раздражения говорит об этих метаниях героини, между Восточным и Западным началом: «И мы зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то переулкам в садах». Подобное отношение его вполне естественно, поскольку, именно ему предстоит в финале «Чистого понедельника» совершить решающий, исполненный «восточного» стоицизма нравственный выбор: «Я повернулся и тихо вышел из ворот».

Говоря о метонимическом сходстве между героиней и Москвой, следует отметить, что оно особенно явственно подчеркнуто автором во внутреннем монологе героя: ««Странная любовь!» — думал я и, пока закипала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате пахло цветами и она соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него… «Странный город! — говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. — Василий Блаженный — и Спас-на-Бору, итальянские соборы — и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах…».

Тем самым, автор как бы подчеркивает противоречивость, но, вместе с тем, целостность Москвы, в ее эклектикой в архитектуре, традициях, истории. Именно благодаря ее эклектичности, и отчасти и вопреки ей, Москва и предстает перед читателями рассказа таинственным, загадочным и манящим городом, тайны которого невозможно разгадать никогда.