Мераб Мамардашвилли и его лекция о Прусте

Мераб Мамардашвилли и его лекция о Прусте

Мераб Константимнович Мамардашвимли (1930,Грузинская ССР-1990, Москва) — выдающийся советский философ, доктор философских наук, профессор. «Психологическая топология пути» или «Лекции о Прусте» — это курсы лекций, построенные на материале цикла романов Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» и прочитанные в Тбилисском государственном университете в 1984;1985 годах. Человек с глубочайшим философским пониманием жизни, огромным словарным запасом и многогранным видением ситуации попытался доступно донести до слушателей свое видение романов Пруста. Как бы распечатывая некое зашифрованное послание, в казалось бы легком для чтения и доступном для понимания произведений. Тонко, искусно, ювелирно, изящно вводит новые понятия. пруст мамардашвилли нравственность В данной лекции Мераб Константинович обозначает тему лекций «Время и жизнь» и вводит такие понятия как: Жизнь — есть усилие во времени, то есть нужно совершать усилие чтобы оставаться живым. Мертво многое из того что мы думаем, делаем, испытываем, потому что это подражание чему-то другому — не твоя мысль, а чужая. Мертво, потому что — это не твое подлинное, собственное чувство, а стереотипное, стандартное, не то, которое ты испытываешь сам.

Таким образом Смерть не наступает после жизни — она участвует в самой жизни, жизнь в каждое мгновение переплетена со смертью. Часто человек сталкивается с тем, что эти мертвое занимают все пространство жизни, не оставляя в ней места для живого чувства, для живой мысли, для подлинной жизни.

Внутренний акт — обостренное чувство сознания, выбор каждого на свой страх и риск между ложью и истинной. Книга была для Пруста духовным инструментом, посредством которого можно (или нельзя) заглянуть в свою душу и в ней дать вызреть эквиваленту. А перенести из книги великие мысли или состояния в другого человека нельзя.

Мераб Константинович выражает основную ситуацию книги Пруста так: это роман желаний и мотивов. Объясняя что «у жизни есть мотив, есть какая-то нота, пронизывающая большое пространство и время жизни. И этот мотив связан чаще всего с желанием. В одном очень простом смысле: ведь в действительности мы являемся только и только желающими существами. И, кстати, одно из самых больших желаний — желание жить. Но жить — как? Чувствовать себя живым! Наши желания и позволяют нам чувствовать себя живыми. Это самая большая ценность.» Далее он показывает, для Пруста — и я попытаюсь в дальнейшем доказать, что это вообще так — текст, то есть составление какой-то воображаемой структуры, является единственным средством распутывания опыта.

Книга была для Пруста духовным инструментом, посредством которого можно (или нельзя) заглянуть в свою душу и в ней дать вызреть эквиваленту. Нельзя из книги перенести великие мысли или состояния в другого человека В романе Пруст с пером в руке пробежал весь безумный бег своего чувства и справился с ним; вы увидите в дальнейшем преодоление Прустом основной вещи в любви, той, которая вырывает любящего из человеческой связи, а именно мании собственника. Он понял, что мы страшны в любви, если мы хотим владеть, и от этого он освобождался, — освобождался посредством текста. Значит, текст участвует в реальной жизни.

По тексту Пруста ясно виден один фундаментальный закон нашей жизни. Он состоит в следующем: к сожалению, мы почти никогда не можем достаточно взволноваться, чтобы увидеть то, что есть на самом деле, то есть увидеть облик реальности. Например, одно из самых важных переживаний для Пруста — это сознание того, что мы своей любовью убиваем тех, кого любим, поскольку мы эгоистичны, хотим владеть и так далее.

В мировом искусстве с самого начала есть то, что называли священным ужасом реального, когда реальное, или то, что есть на самом деле, предстает перед нами только через некие сотрясения.

Напомню смысл того, чем мы занимаемся; и этот смысл одновременно есть причина, почему все то, чем мы занимаемся или будем заниматься, имеет к нам самое непосредственное отношение: не потребительски-эстетическое (мы так обычно читаем книги), а жизненное, непосредственное. И причина или смысл того, чем мы занимаемся, состоит в том, что роман, или текст, с которым мы имеем дело, — это роман, как я говорил, желаний и мотива, роман самостановления человеческого существа, роман воспитания чувств. (Вы знаете, что есть такая традиционная форма романа в европейской литературе (да и не только в европейской). Напомню, что в европейской литературе гетевский роман «Вертер» это роман воспитания чувств, или флоберовский роман — он так и называется: «Воспитание чувств» (или чувственности).).

Переводя на язык, более близкий к современному тексту, к нам, я не буду употреблять термин «роман воспитания чувств», потому что он звучит как-то очень педагогически, а то, чем мы будем заниматься, очень далеко от педагогики и от литературоведения тоже. Я буду называть это романом Пути (Путь с большой буквы) или романом освобождения, чтобы вызвать в ваших головах и в ваших душах ассоциации с существующими традициями; скажем, с религиозной традицией, в которой есть термин «спасение» или «освобождение». Слово «путь» также имеет смысл — не просто обыденный путь жизни, а Путь спасения, или, если угодно, Путь искупления. И чем больше вы будете прикладывать к этому традиционные термины, существующие в текстах, называемых священными, тем скорее это облегчит работу вашего собственного усвоения того, о чем я буду рассказывать. Это, конечно, будут только ассоциации, метафоры, но они пригодятся нам для того, чтобы понять смысл того, о чем идет речь.

Итак — Путь прихождения к себе, или, обыгрывая возможности языка, можно сказать так: Путь такого прохождения жизни, в результате которого ты приходишь к себе и реализуешь себя. Основной движущий мотив и пафос и страсть Пруста состояли в том, что можно резюмировать словами «реализовать себя», то есть, реализовать себя во всем богатстве своих желаний, которые у тебя есть, но ты их не знаешь: природа их тебе непонятна. А реализовать то, природа чего непонятна, невозможно: если ты не поймешь своих собственных желаний, то ты себя не реализуешь, — поэтому для Пруста, и для любого человека, наверно, слова «реализовать себя» совпадают со словами «понять, кто ты есть на самом деле и каково твое действительное положение».

Я уже упоминал в прошлый раз Фолкнера, который говорил, что самая большая трагедия человека, когда он не знает, кто он, и какое он занимает место. И вы знаете, что Фолкнеру понадобилась весьма усложненная форма письма (то есть писания), или текста, чтобы в различных временнымх пластах реконструировать действительный смысл тех ощущений и состояний, которые человеком испытываются сейчас, в данную минуту, но они непонятны по своей природе, непонятны по своему смыслу, по своему значению, если ты их не развернул в реконструированные пласты и корни, уходящие очень далеко от тебя.

Французский поэт XX века Поль Валери говорил: «Мои чувства приходят ко мне очень издалека», или «мои состояния идут ко мне очень издалека». Вообще человек есть существо далекого: то, что он испытывает сейчас, здесь, ему кажется самодостаточным, — вот, например, я вижу блокнот, значит, кажется, это акт, за который дальше идти не нужно, он сам себя исчерпывает, он самодостаточен — так мне кажется, — а в действительности даже то, что я вижу сейчас блокнот, идет как мое теперешнее состояние в эту минуту издалека.

Вспомните тот пример, который я приводил: Сен-Лу смотрит на Рахиль так же, как я смотрю на этот блокнот, но то, как он видит Рахиль, идет к нему не из этой секунды, не из того, что он видит сейчас, а идет к нему издалека, в том числе из мира мечтаний, из мира высоких грез, которые бросают свой отблеск на само по себе пустое лицо Рахиль, и он видит в этом отблеске, но ему-то кажется, что он видит нечто самодостаточное; он видит реальную Рахиль, которая как будто наделена теми качествами, которые он видит — он видит прекрасную женщину. А она — как мы выяснили в прошлый раз, — если посмотреть на нее другими глазами или из другого далека (можете удержать эту метафору), не такая; значит, Сен-Лу идет к тому, чтобы увидеть Рахиль из своего далека, а Марсель, смотрящий на Рахиль, идет из своего (другого) далека; и в этом «далеко» он видит двадцатифранковую проститутку на месте того лица, где Сен-Лу видит божественную женщину — «пуп земли».

Так вот, я возвращаюсь — это не простая вещь видеть то, что мы видим, и поэтому, когда я говорю, что прустовская мания — это мания «реализовать себя», она (эта фраза) у Пруста почти тождественна другой фразе, которая тоже очень часто повторяется на всем протяжении романа, и вы не сразу уловите, почему эти фразы могут быть тождественными. Одну я уже сказал: «реализовать себя». А вторая фраза следующая, она звучит примерно так (Пруст ее повторяет в разных сочетаниях, но смысл всегда примерно один и тот же): «обязанность писателя» — возьмем в этой формуле, — «реализовать впечатление» (или в других случаях «обязанность человека», «задача моего „Я“» и так далее). Ну какая может быть связь между «реализацией себя», которой мы придаем общий смысл (скажем, стать человеком, стать взрослым и так далее), и «реализацией впечатления»?

А это совпадает (и я дальше буду показывать насколько существенно совпадает) в том, что я буду называть реальностью. Пруст говорил, что единственная настоящая философия — это та, которая состоит «в восстановлении или узнавании того, что есть на самом деле». Тогда оказывается, что философия не есть какое-то учение или ученое книжное занятие, а часть нашей жизни, потому что если философией называется наша способность установить, что есть на самом деле, в том числе в наших чувствах, то, следовательно, философия есть элемент того, какими будут наши чувства или состояния после того, как мы установили, что они значат на самом деле, или реализовали себя, или реализовали впечатление.

Скажем, с точки зрения Пруста и с нашей тоже (я буду все время это совмещать, потому что моя задача показать, что-то, что говорит Пруст, это то, что могли бы сказать и мы, если бы подумали, просто он подумал немножко раньше и целую книгу написал, а мы думаем немножко позже, но мы можем воспользоваться этим как духовным инструментом, чтобы заглянуть посредством этого оптического инструмента в свою собственную душу и в свой собственный опыт), Сен-Лу, имея впечатление о Рахиль, не реализовал впечатления, то есть не раскрыл его, в том числе не прошел в то далеко, из которого Рахиль видна так, как она видна, то есть как самая прекрасная женщина на свете. Не реализовав впечатления, он не реализовал и себя в своих чувствах, он оказался — чем? — марионеткой совершенно случайной ситуации, то есть рабом своих собственных состояний.

А всякая философия, как и всякая мысль, есть дело свободного человека, в том числе свободного от привидений, которые вырастают из твоей собственной души. Поэтому философы считают (вы меня простите, если я буду все время так отклоняться в сторону, но это не отклонения, а то, что связано с нашим занятием), что человек, человеческое существо свободно в абсолютном смысле слова. Почему?

Потому что если оно зависимо или является рабом, то только рабом своих собственных привидений, которые выросли из его собственной души; это не мир делает его рабом — по отношению к миру человек свободен абсолютно, — корни его рабства уходят в него самого. Корни рабства Сен-Лу (в данном случае рабство — это то же самое, что не реализовать себя) уходят в его неспособность реализовать свое собственное впечатление, то есть разобраться в том, что же он чувствует на самом деле; и можно ли приписать испытанное им чувство качествам Рахиль — такова ли она в абсолютном смысле, то есть своими достоинствами не может не вызывать любви к ней, или не такова.

Вся философия Пруста состоит в том, чтобы доказать, что такого быть не может: нет таких качеств людей, из которых вытекали бы наши к ним (к этим людям) отношения. Ведь любая женщина как объект любви заменима как минимум тысячами других.

И опять напомню слова Аристотеля, чтоб вы не воспринимали эту фразу как какой-то обыденный текст; это текст, в котором я ищу смыслы. Итак, чтобы поставить вас на путь смысла, я приведу одну его фразу; в свое время Аристотель очень хорошо сказал, что причина, почему я люблю, гораздо важнее объекта любви. То есть он имел в виду, что, любя человека, мы любим в действительности нечто другое, не совпадающее с качествами этого человека, и, следовательно, наоборот, из качеств того, кого мы любим, не выводимо наше состояние; оно не ими рождено.

Если бы это было иначе, то мир был бы совершенно непонятен, ведь нет никакой логики в том (если призадуматься), что если какой-то человек A обладает свойствами B, то у меня, человека C, должно быть состояние любви к нему, — нет логики просто потому, что я могу любить человека A, а вы его не любите, хотя он обладает теми же, достойными любви качествами. (Сейчас мы переходим на тему субъективности любви, но пока она для нас неважна.).

Значит, я повторяю снова, разъясняя, слово «реализация» — реализация себя, или прихождение к себе. Это можно сформулировать и в виде другого, тоже очень интересного, кстати, вопроса, который, возможно, покажется банальным. Вопрос звучит так: вся тема романа Пруста состоит в том, как мы вообще вырастаем, и вырастаем ли вообще, то есть становимся ли мы вообще взрослыми, или мужчинами.

Для Пруста, как я уже сказал, главная проблема — вырасти, стать мужчиной, она сводится к тому вопросу, обижаемся мы на мир или не обижаемся. Ведь что значит не быть взрослым, не быть мужчиной? Очень простая вещь — считать (и вы сейчас легко узнаете то, что я буду говорить, как структуру многих явлениях, с которыми вам приходилось сталкиваться), что мир «центрирован» на нас, он создан для того, чтобы нас или обижать, или гладить по головке.

Вы знаете прекрасно, что детская психология и состоит в эгоцентризме, — когда ребенок воображает себя центром мира в том смысле, что все, что в мире происходит, происходит для того, чтобы или доставить ему удовольствие, или обидеть его; он очень подозрителен, и все события имеют для него, так сказать, знаковую природу, все они что-то означают по отношению к нему. Поэтому мы и говорим (хотя это тавтология): ребенок инфантилен. Ребенок есть ребенок, ну, а когда взрослые таковы? Оглянитесь вокруг себя и вы увидите общество, состоящее из — я бы сказал… дебильных переростков, которые так и остались в детском возрасте, и которые воспринимают весь окружающий мир (все, что не есть мы сами) как-то, где что-то происходит по отношению к ним, не само по себе. Даже цветок в мире, с точки зрения ребенка, не растет сам по себе как автономное явление жизни, он направлен, он для нас; или — вокруг темно и копошатся демоны, которые окружают наш светлый остров, — конспирации, заговоры, намерения по отношению к нам.

Первый же философский акт вырастания состоит в следующем утверждени. Кстати, я сейчас вспомнил, что ту фразу, которую я хотел сказать, в свое время сказал Людвиг Витгенштейн: мир не имеет по отношению к нам никаких намерений — это взрослая точка зрения. А ведь вы знаете, что взрослые могут вести себя по-детски — вспомните, что один персидский царь, которому было угодно завоевать Грецию, отправил флотилию в Грецию, а в это время разбушевалось море и потопило всю его флотилию, и он приказал высечь море — смешной акт. А подумайте о себе, сколько раз мы высекаем море, или высекаем мир, потому что нам кажется, что у мира были по отношению к нам намерения как у моря по отношению к Ксерксу, у моря, которое потопило его флот.

Вот эту тему «вырастания — невырастания» мы потом увидим в существенных деталях. Сразу предупреждаю, что далее буду описывать маленькую сценку из прустовского текста, которая кажется совершенно, ну, как французы называют — anodin1, пресной, без значения, и мы не видим, а видеть надо, хотя бы потому, что Пруст для этого и написал этот текст, чтобы мы увидели. Это сцена в отеле, в ней описывается то, как мальчик, привыкший жить все время дома, под крылышком у матери, оказывается в отеле, и он долго не может заснуть, потому что все вещи — шкаф, кровать, окно — на него наступают, они его давят своим присутствием, они ему кажутся живыми и какими-то злонамеренными по отношению к нему. И за этим стоит целая философия, а я из нее помечу два пункта: (я уже говорил слова «реализовать впечатления»).

Первое, что я хочу сказать, мы имеем дело с человеком, который проделал труд мысли (прустовский труд — это труд мысли), а изложенный текст — это история мысли. Это, кстати, славная, хорошая французская традиция; в свое время еще один великий философ, по имени Декарт, написал ученое «Рассуждение о методе», но оно писалось — и Декарт сам об этом говорил — как «история моей мысли», или история воспитания чувств, если угодно, или роман «Воспитание чувств», или роман реализации себя, прохождения Пути, который записан как живой опыт; в данном случае — живой опыт мысли.

Так вот реализовать впечатление для Пруста означает, что впечатление имеет смысл описывать, если ты берешь его как знак какого-то скрытого и глубокого закона, стоящего за этим впечатлением. Как мы реализуем себя, с точки зрения Пруста? Вот я испытываю то, что немцы называют Unbehagen, какое-то неудобство в комнате, и если я ребенок, то, конечно, считаю, — потому, что шкаф плохой, а Пруст, который хочет вырасти, находит правильный путь для вырастания. Какой путь? Взять это состояние не как неудобство, раздраженность, которые я испытываю и которые легко приписать качествам объекта (я могу плохому шкафу приписать то, что я не могу спать в комнате, где он стоит, так же как качествам женщины, которую я люблю, могу приписать то, что я ее люблю, — это одинаковые состояния). И, более того, фактически, сказав то, что сказал, я сформулировал литературную задачу: Прусту было бы скучно ощущения, которые мы испытываем, состояния, в которых мы находимся, описывать как предмет литературного труда, если бы это описание не имело задачи, совпадающей с жизнестроительной задачей (в данном случае литературная задача совпадает с жизнестроительной), и если бы не ставилась задача установить скрытый смысл того, что я испытываю или закон, который связан у Пруста с пониманием, с разгадкой им природы времени и природы того, что я назвал трудом жизни (в том отрывке, который я буду цитировать с комнатой в отеле, наглядно этот закон установлен).

И второе — связанное с темой закона: если есть впечатление (то, которое мы должны реализовать), то реализация впечатления означает установить скрытый закон (а он всегда скрытый). Точно так же то, что нас притягивает в человеке и называется любовью, скрывает какой-то закон, то, что на нас так давит шкаф, скрывает какой-то закон, — и тогда это описание имеет смысл, то есть оно интересно и как литературное описание, и как элемент прохождения Пути: спасение или освобождение. Ведь вы знаете, что если человек так зависит от шкафа, то он, конечно, несвободен (даже в обыденном смысле это ясно), а быть свободным неплохо…

Значит, у Пруста устойчиво повторяется, если говорить только о терминах, слово «закон» (вы это в десятках вариаций услышите), он даже в суждениях о других поэтах и писателях интересовался только этой темой; закон — насколько другой открыл какие-либо законы психологической жизни. Скажем, он говорил о Нервале (Жерар де Нерваль — романтический поэт XIX века; у Пруста, который очень любил этого поэта наряду с Бодлером, есть о нем маленькая заметка): «Говоря о Нервале, я могу, по меньшей мере, назвать десять законов, которые он установил». Под «законами» Пруст, конечно, имел в виду скрытый смысл или скрытый механизм того, что на поверхности я испытываю в виде любви, раздражения, восторга, радости и так далее. В том числе радость имеет значение только тогда — почему я радуюсь? — когда я могу за этим увидеть, установить какой-то скрытый смысл.

И второе, что так же устойчиво повторяется, оно покажется вам странным, это — тема или слово «телескоп». (Кстати, то, что я хочу сказать, будет и для вас хорошим предупреждением для чтения прустовского текста. Я все время предполагаю совершившимся то, гарантий для совершения чего почти нет, потому что текст, хотя он и есть на две трети в русском переводе, вам недоступен, поскольку в книжном магазине его купить нельзя.).

Итак, следующее предупреждение: со дня выхода романа по сегодняшний день продолжается традиция, в которой Пруст рассматривается как писатель, мастер деталей — мастер подробного, детальнейшего до мелочей описания предметов. Вот если он испытывает какое-нибудь чувство, значит, он его детальнейшим образом описывает, настолько, что иногда описание может казаться скучным; это какое-то особое устройство взгляда, глаз, который до малейших деталей видит то, что мы видим как бы крупно. И бедняга Пруст всю свою жизнь сражался с этим призраком, который возник перед ним, и который тоже назывался Прустом: живой, реальный Пруст сражался с призраком Пруста, который есть детальный описатель, или мастер деталей, тонкостей, нюансов и прочего. Он говорил: «Да нет, никакими деталями я не занимаюсь, никакие детали меня не интересуют, — меня интересует что-либо, любое явление только в той мере, в какой за этим явлением стоит какой-то общий закон».

Более того, Пруст как раз в этом пункте произвел некоторую революцию, или поставил ту проблему, которая до сих пор является проблемой в литературной стилистике XX века: я назвал бы ее проблемой бессмысленной бесконечности описания. Дело в том, что описание само по себе не содержит критериев, которые диктовали бы нам, где остановиться в описании: предмет можно описывать бесконечно — это феномен бесконечности описания; и более того, все предметы описываются произвольно.

Всех литераторов XX века стала смущать фраза, которая в XIX и других веках казалась безобидной и само собой разумеющейся: «Маркиза вышла из дома в пять часов пополудни», или в пять часов вечера — почему в пять часов, а почему не в шесть часов? Или, скажем, герой X вышел из дома и пошел по улице направо (это описание); но почему, собственно, направо? — с таким же успехом он мог пойти и налево.

Эта тема, кстати, появляется у Набокова, если касаться русской литературы; многие его тексты (рефлексивные тексты) построены как такой литературный текст, внутри которого обыгрывается свойство построения литературного текста вообще — обыгрывается или он иронизирует, — это как бы текст в квадрате, во второй степени, текст о тексте.

Ему было действительно смешно: почему, собственно говоря, я должен описывать, какой смысл в описании, что трамвай прошел слева направо, когда я вполне могу написать, поскольку это текст, а не реальное событие, что он пошел справа налево, или герой пошел не налево, а направо. Какой смысл в этих описаниях? И более того, какой в них самих по себе критерий, что я должен поставить точку, что я исчерпал описание?

Если я привел энную, скажем, десятую, деталь, то всегда можно привести одиннадцатую, добавить к десятой, а к одиннадцатой добавить двенадцатую и так далее — все это не имеет смысла. Кстати, довольно интересная проблема, но слишком литературоведческая, а меня интересуют более близкие к экзистенции проблемы, или экзистенциальные проблемы (снова простите меня за редкий случай употребления мною специального философского термина).

Вернусь к тому, что я хотел сказат и Пруст в этих случаях говорит: «Да не детали я описываю, мой инструмент описания — не микроскоп, а телескоп».

А что такое телескоп? Телескоп — это увидеть то, что есть на самом деле большое, крупное, но кажется нам мелким. Например, в телескоп мы видим Солнце, оно ведь — не маленький кружочек величиной с монету на нашем небе, это громадная звезда, светило, а мы видим его маленьким.

Таким же маленьким нам кажется вот я ворочаюсь в постели и не могу заснуть в отеле, где вещи злобно на меня наступают, у них появляются почти что человеческие очертания, враждебные, — это ведь мелочь, то есть как состояние — мелко, но описывать его можно, только если ты смотришь на него в телескоп: видишь большое там, где другие видят малое, мелочь, ерунду.

Поэтому, скажем, философии, так же как и такого рода литературному таланту, как у Пруста, нельзя учить. Вот, представьте себе, была бы школа, называемая школой шутовства. Ну чем шут отличается от человека? — в цирке и мы, и шут видим один и тот же предмет, но он видит его так, как видит шут, он видит то, на что мы не обращаем внимания; оно проходит, как нечто само собой разумеющееся, мелкое, незаметное, мимо нашего взгляда, а шут видит за этим что-то, но научить этому нельзя; так и философии нельзя научить, нельзя научить и такого рода литературному взгляду, но можно его понять и усвоить.

Значит, телескоп это инструмент, который позволяет мне увидеть любые состояния как знак каких-то других состояний. В том числе то, как видит Сен-Лу Рахиль — мелкое событие в жизни (совершались миллионы таких мелких актов, когда кто-то кому-то казался красивым и прекрасным), но за этим можно увидеть закон, как устроены мы сами, то есть, как устроена наша психологическая жизнь, как работает наш механизм сознания; вот что называется телескопом.

Это, конечно, особый дар, особое качество взгляда (зависящее от устройства глаза) Пруста — так же, как устройство глаза шута, который в том же предмете, на который смотрим и мы, видит то, что он видит; и вдруг мы смеемся, и смеемся неожиданно, потому что неожиданно увидеть крупное (как вы знаете, прежде всего, неожиданность есть механизм смеха).