Безличность как результат реализации в языке тенденции к абсолютизации (обобщению) признака

Из изложенного ясно: с учетом недостаточности фактических данных, позволяющих судить о древнейших этапах синтаксического строя языков непосредственно, становятся очевидными роль и значение типологии и действующих в соответствующие периоды системообразующих внутриязыковых тенденций в процессе установления направлений и сути изменений в синтаксисе. Полный охват конкретных, как бы мало между собой связанных изменений в жизни языка, в конечном счете неизбежно ведет к их типологическому объединению и сведению к исторической закономерности в виде той или иной ведущей тенденции. Один из путей к результативным штудиям по историческому синтаксису — в оптимальном использовании показаний внутриязыковой и межъязыковой типологии.

Смысл и основная задача исследований по историческому синтаксису состоят не в том, чтобы констатировать степень древности той или иной синтаксической конструкции, как это нередко имеет место, а в том, чтобы, насколько возможно полно и в системных взаимоотношениях с другими гомогенными и гетерогенными единицами, воссоздать ее жизнь в истории языка. В противном случае исторический синтаксис обречен оставаться ответвлением палеографии, безразличной к собственно лингвистическим проблемам, — выявлению закономерностей в функционировании и развитии языкового строя.

Факты, установленные из истории индоевропейских и неиндоевропейских языков, не оставляют сомнения в том, что безличные предложения вторичны по отношению к личным. Для того, чтобы в языке реализовалось то содержание, которое заключается в безличном предложении, сама воплощаемая в нем мысль должна достигнуть известного развития, освобождаясь от прежней обязательной материализованное™, фиксированной предметной соотнесенности, в том числе и с языковыми знаками.

Если в двусоставном предложении языковым эквивалентам субстанций и их признаков соответствуют отдельные члены предложения со специфическими их отношениями, то в безличном предложении признак, обозначенный в слове, абсолютизирован, самодостаточен для формулирования мысли. Безличное предложение реалистично представляет то, что реально само по себе не существует, — именно таков признак, отвлеченный от субстанции. Поэтому оно не только выражает нечто, но и содержит оценку выражаемого; выражаемое переводит в модус, актуализируемый, конституируемый самой синтаксической формой, организацией конструкции.

Характеризуя семантику безличного предложения, то, как преобразуется смысл двусоставного предложения в результате его трансформации в безличное, А. В. Попов писал: «Предмет, который должен бы быть подлежащим, является не столько производителем действия или состояния, сколько предметом, в котором проявляется действие или состояние»^[1]. Аналогично рассуждал позже и В. А. Богородицкий. Сопоставляя конструкции я весел // мне весело, он писал: «Первое выражение прямо указывает, каков сам субъект (сам по себе субъект весел), тогда как второе выражение показывает только, что качество или признак веселости присутствует у данного лица, независимо от него самого»^[2]. Однако это лишь промежуточное состояние на пути к полной безличности, при которой предмет вообще устраняется как носитель либо источник действия или состояния. В этом смысле наиболее завершенная форма безличного предложения в русском языке — это конструкции типа Светает; Смеркается, которые Д. Н. ОвсяникоКуликовский справедливо определял как абсолютно-бессубъектные^[3].

Часто отмечаемый факт, что безличные предложения составляли принадлежность уже индоевропейского праязыка, не может отменить или поколебать положение об их вторичности по отношению к личным (двусоставным). Более того, без преувеличения и в полном соответствии с логикой функционирования и развития индоевропейских языков можно утверждать, что история каждого из них — это и история количественного возрастания безличных предложений за счет личных. А. М. Пешковский был прав, когда писал: «…безличные предложения, по-видимому, отнюдь не есть остатки чего-то убывающего в языке, а, наоборот, нечто все более и более растущее и развивающееся. Можно прямо сказать, что история новых языков есть история вытеснения личного предложения безличным»^[4]. Примечательно то, что абсолютно безличные, т. е. лишенные какого бы то ни было намека на субъект, предложения зафиксированы уже в первых письменных памятниках русского языка, и это действительно свидетельствует о давности традиции их функционирования, восходящей еще к доисторической эпохе. Ср. неоднократно приводившийся пример из Лаврентьевской летописи под 946 г.: и повел’Ъ шльга тко смерчесл пустити голуби и воробьи воем своимъ.

Касаясь происхождения таких предложений, А. М. Пешковский писал: «…предложение, например, светает могло возникнуть на месте свет светает, предложение вечереет на месте вечер вечереет и т. д. То, что для нас сейчас эти предложения кажутся пустой тавтологией, не может умалить их роли в древнейшие эпохи, так как мы смотрим на них с высоты нашего современного языкового сознания, в котором уже огромную роль и огромное место заняли безличные предложения»^[5]. О том же самом на примере морозит < мороз морозит писал и В. А. Богородицкий^[6]. Следовательно, безличное предложение не всегда было результатом устранения мифологического существа как производителя действия. А. А. Потебня писал: «Вовсе не необходимо, хотя возможно и в некоторых случаях верно, что бессубъектному обороту предшествует оборот с субъектом, означающим человекообразное, поклоняемое божество. Напротив, кажется необходимым, что первоначально, т. е. до распространения на подобные случаи по аналогии, некоторые разряды бессубъектных глагольных (простых) сказуемых, образованных от имен, предполагают эти самые имена как субъекты, т. е. что на вопрос, кто светает, язык ближайшим образом предполагает ответ не «бог светает» (ср. одно каже: свггай, боже! и пр.), а «св^Ьтъ св’ктаетъ».. Это по принятой терминологии тавтология, но не в строгом смысле, т. е. не повторение того же акта мысли и речи, а разложение восприятия на сходные по содержанию элементы, из коих один представлен субстанциею, а другой ее деятельностью; это попытка объяснения явления«^[7] (курсив мой. — 3. Г.). Заслуживающего доверия иного объяснения по поводу происхождения этих конструкций предложено не было.

• [1] Попов А. В. Сравнительный синтаксис именительного, звательного и винительного падежей // Филологические записки. Вып. 3. Воронеж, 1880. С. 154.
• [2] Богородицкий В. А. Общий курс русской грамматики. С. 212.
• [3] Овсянико-Куликовский Д. Н. Синтаксис русского языка. СПб., 1912. С. 208 и сл.
• [4] Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. С. 345;Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 3. С. 322 и далее.
• [5] Там же.
• [6] Богородицкий В. А. Общий курс русской грамматики. С. 218.
• [7] Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 3. С. 330.