О поэте и поэзии. «Поэт и Гражданин»

Один из важнейших мотивов лирики Некрасова, отражающий процесс его творческой эволюции, его духовного становления, представлен стихотворениями, посвященными определению целей поэзии и назначения поэта. Вполне традиционный для русской литературы мотив, однако, исключительно сильно и притом в повышенно драматических тонах настойчиво звучит у Некрасова и имеет свои неповторимые особенности художественного воплощения, свойственные только ему.

Прежде всего такой самобытностью, оригинальностью отмечены его стихи, обращенные к Музе. Как будто Некрасов избирает путь старой традиции, но с первых же шагов оказывается за пределами проторенной поэтами колеи. Муза его не столько лирична, возвышенна или рисуется в патетических тонах, сколько трагична. Она — выражение именно некрасовского мировосприятия. Только Некрасов способен был дать такую смелую и дерзкую метафору: Муза — крепостная крестьянка, молодая женщина, истязаемая плетью палача. Для его поэзии нет запретных, непоэтических гем. В этом смысле он истинно демократичен, но вместе с тем всегда остается на уровне высокой поэзии.

Важно и то, что этот образ-символ станет у Некрасова сквозным, постоянным, так что можно говорить еще об одном некрасовском тематическом цикле. Горький образ-метафора, возникший в 1845 г. («Вчерашний день часу в шестом…») отныне живет в душе поэта, который то и дело возвращается к нему, варьирует его, дополняет новыми ассоциативными значениями и смыслами и в 1850-х и, наконец, в 1870-х гг., в момент уже смертельного исхода, накануне роковой развязки. В стихотворениях о Музе возникает, все более отчетливо кристаллизуясь, идея жертвенности поэта — центральная в наследии Некрасова. Деятельность писателя, по Некрасову, — самое тяжелое призвание человека, крест, как гласит Евангелие. Признак такого призвания — самоотвержение, принесение себя в жертву служения людям. Это всегда жертва страдания. Иной путь для художника невозможен. Без мук, без сомнений, отчаяния, «сокрытых слез и боязливых дум» не рождается произведение истинного искусства.

В финальной строфе стихотворения «Безвестен я…» появляется уподобление иссеченной, страдающей Музы — Христу:

Нет! свой венец терновый приняла, Не дрогнув, обесславленная Муза И под кнутом без звука умерла.

Это стихотворение датируется 1855 г. Некрасов спустя шесть лет вернулся к образу 1840-х гг., потому что это парафраз именно той смелой метафоры и завершение той ужасной сцены. Однако здесь дает себя знать поразительное чувство формы, можно даже сказать инстинкт формы, живущий в сознании этого поэта, где рациональностью многое просто нельзя объяснить. Некрасов мыслит «образами-чувствами» или «идеями-чувствами», если вспомнить определения Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского одной из закономерностей писательского творчества. Это не просто тематический повтор в виде парафразной вариации прежней темы в ее развитии, а еще и новое композиционное перестроение прежних, знакомых образов:

а) Ни звука из груди ее, // 6) Лишь бич свистал, играя…

Вчерашний день, часу в шестом… б¹) под кнутом а¹) без звука умерла.

Безвестен я… —

это не что иное, как обратная симметрия: а — б // б¹ — а¹ — развязка («умерла»).

Самое удивительное, что такие структурные соотнесения возникают не в одном произведении, где добиться их стоит большого труда и творческих озарений, а на пространствах нескольких лет и в разных стихотворениях. Образ страдающей Музы получает в творческом поиске новое развитие, обретает все более трагедийную окраску в связи с судьбой самого поэта. Некрасов глубоко искренен в этом поиске. Сила его в том, что он никогда не лгал перед другими и собой; покаяние было естественным его состоянием, и там, где другие не замечали своих ошибок, он был беспощаден к себе, винил себя во всех смертных грехах, даже в том, в чем не был виноват. Его противники пользовались безжалостным «самобичеванием» поэта, не обращая внимание на крайности этих преследований самого себя. К тому же Некрасов был беззащитен перед такими, часто озлобленными и несправедливыми нападками, потому что взял себе за правило никогда не ввязываться в полемику и в «опровержения на критики» (характерно пушкинская черта!). Обвинения, которым он сам давал невольный повод в своих стихотворных исповедях, разрастались как снежный ком, отравляя ему существование, становясь темами для новых его мучительных переживаний и новых покаяний («Что ты, сердце мое, расходилося…» (1860), «Скоро стану добычею тленья…» (1874)).

Однако при всех сомнениях, состоялся ли он как большой поэт, у Некрасова ясно и безусловно живет мысль о том, что ему всетаки удалось сказать новое слово в поэзии, которого не было прежде. Вот почему в раздумьях о поэзии и значении поэта Некрасов всегда полемичен. Всегда в такого рода произведениях у него появляется противопоставление своей точки зрения, своей позиции, своих художественных принципов традиционным. Такие стихотворения, как правило, основаны на контрасте, на отрицании устойчивых поэтических представлений и поэтических клише. Поэт часто включает в такие произведения эпизоды пародийного толка, высмеивающие знакомые штампы и шаблоны («Нет, Музы ласково поющей и прекрасной…» (1852)). Некрасовская Муза не слетает с поэтических высот, не является восторженному взору «подругой любящей», эта «неласковая и нелюбимая Муза» — всего лишь «печальная спутница печальных бедняков».

В преддверии смерти, уже не предощущаемой, как в начале 1850-х гг., а вполне реальной (поэт знал, что смертельно болен и умирает), вновь появляется знакомый образ-символ. Стихотворение так и озаглавлено — «Музе», оно возникло в «Последних песнях».

О муза! Наша песня спета.

Приди, закрой глаза поэта На вечный сон небытия,.

Сестра народа и моя!

Перед нами вновь отзвук раннего стихотворения: «И Музе я сказал: «Гляди, // Сестра твоя родная…»

Последние предсмертные стихотворения Некрасова — как стон боли и отчаяния, дважды повторенный мотив, с все более нагнетаемым трагическим настроением. Сначала эмоциональный всплеск в «Последних песнях» («О муза! Наша песня спета…») и, наконец, последнее его стихотворение, без заглавия, с ощущением близкого конца, но и с проблеском надежды на счастливый исход будущей своей творческой судьбы:

О Муза! Я у двери гроба!

Пускай я много виноват, Пусть увеличит во сто крат Мои вины людская злоба —.

Не плачь! Завиден жребий наш, Не надругаются над нами…

Не русский — взглянет без любви На эту бледную, в крови, Кнутом иссеченную Музу…

Завершая свой жизненный и творческий путь, поэт последним усилием воли перебрасывает образную арку от предсмертного стихотворения к первому, где появился образ его Страдалицы-Музы. Однако если сначала поэт дистанцирован от Музы, то в конце слит с нею воедино: говоря о ней, автор говорит о себе — умирающем, но не изменившем своим идеалам писателе.

Несколько обособленно в лирике Некрасова стоит знаменитое программное стихотворение-манифест «Поэт и Гражданин», впервые опубликованное в его сборнике стихотворений 1856 г. Произведение необычно тем, что стихотворная форма соединена в нем с драматургической. Это звучащий диалог двух действующий лиц, сопровождаемый авторскими ремарками: «Гражданин (входит)»; «Поэт (берет книгу)»; «Поэт (с восторгом)» и пр.

Чем же восторгается Поэт? Как ни странно, тем, с чем идет у него внутренняя полемика: подвергается сомнению пушкинская позиция при чувстве восхищения своим предшественником. Некрасов использовал диалогический прием знаменитого стихотворения Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом». Четырехстишие «Не для житейского волненья..», которое с восторгом читает Поэт, поражаясь гению Пушкина (стихотворение «Поэт и толпа»), как раз и вызывает резкую отповедь Гражданина.

Стихотворение Некрасова оказалось провидческим. «Так я_у по-твоему у — великий_у повыше Пушкина поэт?» — возмущается Поэт чрезмерно высокой оценкой своего труда. Вспомним, однако, что именно такой спор вспыхнет над открытой еще могилой Некрасова спустя более 20 лет, в исходе декабря 1877 г., когда толпа радикально настроенной молодежи во время похорон поэта потребовала от Достоевского признать его «выше Пушкина».

Призыв к действию высказан Гражданином в чеканных стихах, которые десятилетиями повторяла вся Россия:

Иди в огонь за честь отчизны, За убежденье, за любовь…

Иди и гибни безупречно.

Умрешь недаром: дело прочно, Когда мод ним струится кровь…

Репрессии властей последовали самые жестокие. Недобрую услугу Некрасову оказал Чернышевский, оставленный им на время своего заграничного путешествия 1856—1857 г. полноправным редактором «Современника»: он поспешил опубликовать на страницах журнала сразу же после выхода сборника стихов именно «Поэта и Гражданина» и стихотворения «Забытая деревня» и «Отрывки из путевых записок графа Гаранского». Стихи были восприняты цензурой и правительственными чиновниками как призыв к революции, к ниспровержению существующего порядка и власти. Сборник Некрасова попал под запрет, автору же грозил арест.

Самое парадоксальное заключается, однако, в том, что и литературная критика (Чернышевский, Добролюбов), и позднейшая наука о литературе оказались в оценках «Поэта и Гражданина» близки суждениям перепуганных сановников Александра II. Стихотворение истолковывалось и истолковывается до сих пор как политический манифест, как призыв к крови, жестокости, к насильственному переустройству мира, к революции. Не был принят во внимание просветительский его характер, сосредоточенность автора на раздумьях о законах искусства и поэтического творчества. Не было замечено и то, что требование действия, активных усилий связано в тексте с конкретной ситуацией: с развернутым эпизодом бури, грозящей погубить корабль, когда жизнь висит на волоске и нужно спешить на помощь людям, спасать их и самого себя, когда пассивность преступна и когда в равной мере жалки и «гражданин безгласный», и легкомысленно «болтающий поэт». Любовь к людям может выразиться только в деятельности, нужно быть полезным, а не разделять участь «богатых словом, делом бедных», не быть холодным душой к страданиям, слышать голос отчизны и требования своей совести.

Именно как итог горячих обличений всеобщего бездействия, увлеченности благами личной жизни и звучит знаменитое пятистишие — страстный призыв к делу, к честному служению родине, а вовсе не к бунту и не к «топору», как обычно истолковывали этот фрагмент.

Стихотворение стало жертвой крайне грубых и прямолинейных, манипулятивных его интерпретаций. Главное же: никто не заметил, что ключевое слово не только в этом стихотворении, но и во всей некрасовской лирике не «кровь», а рифмующееся с ним — «любовь». В более раннем программном стихотворении «Праздник жизни — молодости годы…» (1855) эта логика была отчетливо высказана, причем тоже в размышлении о глубинных законах поэтического творчества, т. е. точно так же, как и в «Поэте и Гражданине». В исповедальном стихотворении автор подхватывает критические нападки своих недругов, утверждая собственную мысль о том, каким может быть, и должно быть, истинно поэтическое слово:

Нет в тебе творящего искусства…

Но кипит в тебе живая кровь, Торжествует мстительное чувство, Догорая, теплится любовь.

В «Поэте и Гражданине» это ключевое понятие некрасовской лирики высказалось с исключительной силой и чистотой. Словно для того, чтобы яснее истолковать свою идею, Некрасов еще раз повторит ее, отчеканив в поэтической формуле:

Будь гражданин! служа искусству, Для блага ближнего живи, Свой гений подчиняя чувству Всеобнимающей любви.

Выразительна последняя строка: почти всю ее, фокусируя на себе внимание, занимает одно слово, акцентируя центральную мысль, волнующую автора. Этот яркий ритмический прием пространство длительного слова, невольно выделяющегося в ямбическом стихе, — напоминает пушкинскую медитацию:

Животворящая святыня!..

Самостояпье человека…

Два чувства дивно близки нам…

или тютчевскую:

Освобожденная душа!

К Абазе

Некрасов и здесь выступает как блестящий мастер формы, подчеркивая скупыми средствами мысль, которая ему особенно дорога. Можно удивляться силе этого найденного поэтом приема: ритмического выделения особенно важного для него смыслообразующего слова, но еще более удивительно, что эта центральная идея стихотворения оказалась не замеченной ни его критиками, ни восторженными почитателями автора. И те, и другие продолжали толковать о политической подоплеке стихотворения и об остро социальном, гражданственном поэте, не видя самого поэта.

Другое следствие этого давнего предрассудка в отношении программного стихотворения (помимо того, что свод его идей был произвольно искажен, ограничен) заключалось в том, что Некрасова лишали какой бы то ни было самостоятельности как художника в выборе своего пути, полагая, что он послушно идет в фарватере идей Чернышевского и Добролюбова. Это бесспорное преувеличение. Достаточно внимательно познакомиться с перепиской Некрасова и Чернышевского той поры, даже непосредственно связанной с «Поэтом и Гражданином», чтобы убедиться в том, что именно он, Некрасов, был кумиром Чернышевского, и это чувство у последнего сохранялось на протяжении всей его жизни. Сам же текст стихотворения красноречиво свидетельствует: автор его, великий художник-поэт, был шире и многограннее «утилитарной» критики, как назовет Достоевский метод Чернышевского и Добролюбова. Считаясь с ними в качестве редактора популярного журнала, Некрасов шел своим путем свободного художника, не укладываясь в прокрустово ложе «реальной критики». Скорее она подравнивала его к себе, используя в своих целях.

Потому-то стихотворение, о котором столько написано, до сих пор остается некоей тайной, и к его истолкованию следует относиться очень осторожно, чтобы не сбиться на традиционные и весьма прямолинейные шаблонные оценки некрасовской позиции в понимании задач поэзии и поэта.