Релятивизм и проблема познаваемости фактов

Гносеологические принципы познания исторических явлений на рубеже XIX—XX вв. претерпели значительные изменения, которые коснулись и исследования цивилизаций. Релятивизм проник из естественных наук в социальные и гуманитарные сферы познания.

Исходя из определения культуры как «совокупности всей ненаследственной информации, способов ее организации и хранения, что является одним из основных условий существования человечества», российский историк Ю. М. Лотман отмечает, что «памятники материальной культуры, орудия производства в создающем и использующем их обществе играют двоякую роль: с одной стороны, они служат практическим целям, с другой, — концентрируя в себе опыт предшествующей трудовой деятельности, выступают как средство хранения и передачи информации. Для современника, имеющего возможность получить эту информацию по многочисленным, более прямым каналам, в качестве основной функции выступает первая. Но для потомка, например, археолога или историка, она полностью вытесняется второй»¹.

Историография стала претендовать на статус точной науки в середине XIX в., когда историки ощутили на себе доминирующее влияние всего комплекса эпистемологических методов естествознания. Это заметил патриарх германской историографии — профессор Берлинского университета Леопольд фон Ранке. Его знаменитая фраза wie es eigentlich gewesen — «показывать, как, собственно, было», является до сих пор негласным манифестом историков узкой специализации, далеких от изучения основ философии, политических и социальных наук^[1][2].

Ранке провозгласил теоретическую возможность познания абсолютной истины в исторической и политической науке, которая обусловлена самим содержанием письменных источников. «Под историей понималось правдивое описание, верная и тщательно сообщавшаяся сумма событий, основанная на свидетельствах очевидцев, на должном уровне проверенных документах и на утверждениях людей, достойных доверия. Исторический факт считался установленным, когда подтверждался свидетельствами определенного количества современников событий подобающего образования и честности, при условии, что они не опровергались людьми такого же социального положения»¹.

Этот символ веры покоился на утвержденном самим Ранке безусловном авторитете письменного исторического источника (Quelle) как «остатка прошлой жизни», совершенно точно фиксирующем прошлую действительность. Божественное Провидение, как и гегелевский Абсолютный разум, всегда реализует себя единообразно и никогда не ошибается; все его действия целенаправленны и рациональны, и достаточно разместить все факты в хронологическом порядке, чтобы увидеть всю грандиозность сверхъестественного замысла. Вскрытие внутренних закономерностей исторического процесса не входило в задачи исследователя конкретных исторических явлений, как и поиск «объективных законов» истории^[3][4][5]. Историк, по мнению Ранке, не может до конца понять божественный замысел в истории.

Реалистическая или объективистская методология и методика исторического исследования, которую сегодня иногда называют прагматической, созданные историками «школы Ранке», постепенно поглотила и французских позитивистов, германских неогегельянцев и заокеанских «романтиков». Она уничтожила и последние «родимые пятна» гуманизма. Ранке утверждал, что для каждой исторической эпохи характерно наличие системы «руководящих идей». Речь шла об общих для длительного исторического периода тенденциях в духовной культуре, которые настолько мало подвержены изменениям, что оказывают детерминирующее влияние на мировоззрение целой эпохи.

Видный ученый Георг Зиммель следующим образом охарактеризовал эти политологические «руководящие идеи»: для античного мира это была идея бытия, для христианского средневековья — идея Бога, для Ренессанса — идея свободы личности, для эпохи Просвещения — идея всеобщего счастья благодаря господству Разума, для Нового времени — идея национального государства, созданного просвещенными монархами¹.

В общем, такие «руководящие идеи» во многом детерминировали и научное мышление. «Во всякую эпоху действует одна какая-нибудь идея, — писал английский философ Г.-Т. Бокль, — более могущественная, чем всякая другая, сообщающая известную форму событиям и определяющая их конечный результат»^[6][7]. Это мнение разделял французский историк О. Тьерри: «Невозможно, каким бы интеллектуальным превосходством мы не обладали, увидеть дальше горизонта нашего века, и поэтому каждая эпоха открывает для историка новые точки зрения, которые запечатлеваются в особенной форме»^[8].

Впрочем, Зиммель, как и Ранке, вопрос о форме национального государства оставил открытым. Нетрудно обнаружить сходство этой историософской системы с государственно-юридической классификацией Гегеля: «Восток знал и знает только, что один свободен; греческий и римский мир знает, что некоторые свободны, германский мир знает, что все свободны. Итак, первая форма, которую мы видим во всемирной истории, есть деспотия, вторая — демократия и аристократия, третья — монархия»^[9]. В этом отношении все они являются достойными наследниками философии Просвещения.

Эдуард Мейер справедливо заметил, что «какие именно явления возбуждают интерес — это всецело зависит от склада современности, соответственно которому на первый план выдвигаются то политические, то экономические, то религиозные интересы. Никакой абсолютной нормы здесь быть не может»^[10].

В истории европейской культуры одним из первых к изучению религии как социального института подошел английский мыслитель второй половины XIX — начала XX вв. Герберт Спенсер. Вместе со своим французским коллегой Огюстом Контом они являются основоположниками позитивного, а не философского, подхода к исследованию социальноисторического процесса и учредителями «настоящей науки об обществе — социологии». Разрабатывая ее, Спенсер сформулировал свое учение о социальных институтах, к которым отнес и религию. Религии как мировоззренческой матрице он придает особенное значение, — она, в частности, рассматривается им детально в первом томе «Принципов социологии». Спенсер считал, что в мире действует один закон — дифференциации: все простое непрерывно усложняется¹.

При всей непоследовательности изложения Конт всю историю человечества подразделял согласно господствующим в то или иное время в обществе типам мировоззрения, следуя за «руководящими идеями» Ранке. Эту идею он отстаивал как основополагающий закон интеллектуальной эволюции человечества, или «закон трех стадий». Показательно, что Конт считал, будто действие закона реализуется через единство филогенеза и онтогенеза человеческого духа.

«По моей основной доктрине, — подчеркивал он, — все наши умозрения, как индивидуальные, так и родовые, неизбежно проходят последовательно сквозь три теоретических стадии. Они могут быть достаточно точно определены обычными наименованиями — теологическая, метафизическая и научная — по крайней мере, для тех, которые хорошо понимают их настоящий общий смысл. Первая стадия, хотя сначала и необходима во всех отношениях, теперь всегда будет рассматриваться как сугубо предварительная; вторая на самом деле является лишь видоизменением разрушительного характера, имеет только временное назначение — постепенно привести к третьей; именно на этой последней, единственно вполне нормальной стадии, порядок человеческого мышления является в полном смысле окончательным»^[11][12].

Представители классического позитивизма и объективизма, который вошел в современный перечень методологических систем как реализм, признавая реальность фактов исторической действительности, по существу отождествляли их с фактами исторической науки, полагая, что первые непосредственно даны ученому в исторических источниках. Процесс же исторического познания сводился к тщательному воспроизведению историком фактов, зафиксированных в документальных источниках. Они стремились копировать методы естествознания, где познание начинается с поисков фактов. Методы получения фактов в естественных науках — наблюдение и эксперимент, разумеется, включающий в себя в качестве необходимого момента наблюдение. В естествознании полученные единичные факты сразу же или несколько позднее обобщаются на основе частной теории в форме гипотезы.

Исторические источники исследователь отбирает, исходя из своих профессиональных пристрастий, опыта и здравого смысла. Историк имеет дело с действиями людей, которые ставят перед собой определенные цели и стремятся их реализовать. И первые попытки объединить исторические факты в большинстве случаев состояли в выявлении замыслов, если не всех участников исторических событий, то, по крайней мере, тех людей, которые играли в них ведущую роль. Именно поэтому античные историки прибегали к категории Рока или Судьбы. Это было иллюзорной формой осознания того, что история не представляет собой простой совокупности или даже цепи событий, что в этих событиях проявляется исторический процесс, протекающий по неведомым законам, независящим от сознания и воли людей.

Создание общей теории невозможно без обращения к самому общему пониманию истории, которое может возникнуть только как интегральная часть философии. Подлинно научная философия истории в свою очередь никогда не может возникнуть только на базе историографии и политологии. Ее возникновение предполагает использование данных всех основных социальных наук¹.

Но единой точки зрения на исторический факт до сих пор не существует, ибо он дихотомичен по своей природе. Одна из его сторон состоит в том, что исторический факт есть явление реальной действительности. Вторая — в том, что факт представляет собой отображенный образ в сознании историка действительности. Третья различает два вида фактов: факт, существующий в реальности, и факт — образ этой реальности. Четвертая говорит о том, что факт есть суждение, соответствующее реальности. Французские историки Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобос, которые, скорее всего, в пику германской «школе Ранке» называли себя позитивистами, в целом склоняются к первой точке зрения. Если они и говорят о внутренних фактах, то подразумевают под этим идеи человека. События, которые изучает историки, условия, в которых они совершаются, — все это внешние факты. Как определяют они, внешний факт — это «всякий факт, происходящий в объективной действительности»^[13][14].

Но тем самым реальность фактов исторической действительности усматривалась лишь в их «документированности». Сами факты представлялись элементарными, неделимыми, неизмененными и изолированными друг от друга выражениями действительности. Факты считались исчерпываемыми по своему содержанию «кирпичиками» реальности, а их совокупность в исторических источниках была строго определенной. В частности, в социальных науках у исследователя остаются три практических метода: аналогия, мысленный эксперимент и ситуационное моделирование.

Позитивизм, предлагавший схемы вместо теории, всегда был не в чести у профессиональных историков. Французскому исследователю историографии второй половины XX в. Ш.-О. Карбонелю принадлежит каламбур: «Позитивистская историография — это доктрина без практиков»^[15]. Перед нами разная интерпретация самого термина. Когда речь идет об исторической науке, его следует трактовать как определенный способ понимания исторической действительности в виде структурных и гомологических категорий и одновременно в качестве определенного способа их познания в категориях феноменализма. В этом случае позитивистская историография является одним из мощных важных направлений исторической науки, в том числе российской.

Историк элиминирует из исторического источника, выделяет из его информации отдельные адекватные фрагменты, которые после соответствующей процедуры источниковедческой критики считаются «историческим фактом»¹.

Исторический факт, взятый сам по себе, объективен и не зависит от сознания человека и человечества. Вторая особенность исторического факта состоит в том, что он существует в сознании человека. Факт есть момент действительности, вырванный из нее и осмысленный человеком. Никаких сложных исторических фактов сама действительность не содержит. Поэтому между фактами естественными и общественными не существует принципиальных различий, а наиболее эффективными средствами познания общественно-исторической реальности, по мнению большинства историков этого направления, являются естественнонаучные методы, или некий «синтез методологий»^[16][17].

Аналогия, или теория подобия, в первом случае выступает в качестве метода, указывающего на средства установления относительной истины, создает основу для подбора фактического материала при реконструкции «идеальных» воображаемых объектов. «Переход от одних ситуаций к другим в мысленном эксперименте качественно иной, чем в естественнонаучном, ибо, будучи высоко опосредованным, …он позволяет выделять отношения, общие для множества однородных явлений, или процессов. При помощи мысленного эксперимента как способа познания можно получить только более или менее достоверное знание, на уровне гипотетических выводов, которые должны подтверждаться фактами»¹.

Исторические источники — это весь комплекс документов и предметов материальной культуры, непосредственно отразивших исторический процесс и запечатлевших отдельные факты, на основании которых воссоздается представление о той или иной исторической эпохе, выдвигаются гипотезы о причинах или последствиях, повлекших за собой те или иные события^[18][19].

«Прошедшую реальность мы не наблюдаем: мы знаем ее только по сходству с существующей реальностью. Историю делают документы»^[20]. Теоретик методологии «ранкеацев» И.-Г. Дройзен писал: «Результатом критики [источников] является не „подлинный исторический факт“, а то, что материал подготовлен для получения на его основе относительно точного и конкретного мнения. Добросовестность, не идущая дальше результатов критики, заблуждается, предоставляя дальше работать с ними фантазии, а надобно было бы поискать для дальнейшего исследования правила, которые гарантируют его корректность. …Наша наука — не просто история, а „(^торих“, исследование, и с каждым новым исследованием история становится шире и глубже»^[21].

Французский историограф Анри Валлон считал их «наивными реалистами», когда писал, что «они черпали свои факты из исторических документов и свидетельств, и относились с полным доверием к их достоверности. Они никогда не ставили себе коварных вопросов: ''что такое исторический факт?», «существует ли он объективно?», «не подводят ли или не обманывают нас исторические документы?» …Нельзя только подсчитывать факты. Их надо взвешивать каждый в отдельности, оценивать лежащие в их основе принципы и смотреть, что является правилом, а что — исключением из правил"^[22].

Британский философ и историограф Х.-Г. Гадамер считает, что «существует естественное противоречие между историком и филологом, стремящимся понять текст ради его красоты и истины. Историк интерпретирует его с прицелом на что-то иное, в самом тексте невысказанное и лежащее, может быть, в совсем ином направлении, чем-то, по которому движется разумеемый текстом смысл. …Историк стремится заглянуть за тексты, чтобы добиться от них сведений, которых они давать не хотят и сами по себе дать не могут». И в то же время полученные данные «соотносятся с целостностью нашего опыта об окружающем мире»¹.

Трактовки категории «исторический источник» неоднозначны в силу структурной и эпистемологической сложности самого объекта, ибо в информации источника синтезировано и объективное сообщение о реальных событиях минувшего, и его субъективное описание современником, или авторская интерпретация позднейшего компилятора. Даже в переводах древних текстов на современные языки и комментариях к ним отражается личностная оценка.

Профессор Чикагского университета М. Краг считает историческими источниками любые «материалы, с которыми работает историк, будь то остатки и следы истории. Эти остатки — глиняные таблички, документы, письма, памятники — не являются самой историей. Они обычно представляют собой неполные и несистематизированные свидетельства»^[23][24]. Его коллега из Гавайского университета А. Кузминский трактует это понятие гораздо шире, как «простой след или отпечаток прошлых событий, случайный продукт действительности, сообщающий в примитивной, непосредственной и дотеоретической форме о событиях»^[25].

Источник — это порождение функционировавших в прошлом социокультурных систем. Прошлое в письменном памятнике — это представленный в нем результат их функционирования и взаимодействия. И восстановить прошлое означает реконструировать отображенный в документе социокультурный комплекс. Трудности, возникающие при изучении исторического процесса, состоят в том, что историку приходится иметь дело только с отдельными элементами прошлого, часто носивших характер случайных явлений, с фактами — «рудиментами». По ним приходится воссоздавать облик реальных событий с определенной степенью условности.

Профессор С.-Я. Лурье называл такой прием «методом обратного умозаключения, или методом изучения рудиментов»^[26]. Российский историк М. М. Ковалевский образно определил его как метод «переживания прошлого»^[27]. Известный исследователь истории христианской церкви Л. П. Карсавин считал, что исторические источники представляют собой «обрывочные остатки прошлого, переживающие себя в настоящем и связующие нас с тем единством, в которое они входили прежде»¹.

Гегель, оценивая подобные гносеологические концепции, остроумно заметил, что, «хотя разумные (теоретические и нравственные) основоположения принадлежат лишь к сфере субъективного, анализируя подобные осознания, тем не менее, то, что в них есть „в себе и для себя сущего“, называется объективным; познание истины видят в том, чтобы объект познавался таким, каков он есть как объект, свободный от примеси субъективной рефлексии, а праведное действие видят в следовании объективным законам, которые не имеют субъективного происхождения, не могут быть произвольными и не допускают трактовки, извращающей их необходимость»^[28][29].

Георг Риккерт ввел понятие «идеографического метода» познания, который несопоставим с «номотетической методологией» естественных наук. «Если естествоиспытатель всегда располагает избытком исследуемого материала, — писал он, — и возможностью повторения эксперимента, то историк вынужден довольствоваться тем, что осталось от прошлого в виде свидетельств, которые нередко сообщают о малосущественных и случайных с точки зрения абсолютных вневременных ценностей событиях». Историографии не следует выявлять закономерности прогресса или регресса; исследователь должен описывать индивидуальные явления и процессы. Историческая наука обладает, в отличие от математики или физики, «чистым теоретическим» характером, где истина тождественна не субъективным случайным фактам, а отличается абсолютной культурно-исторической ценностью^[30].

Вильгельм Дильтей, продолжая развивать методологию своего коллеги, ввел в качестве демаркационной линии между историографией и естествознанием категорию «герменевтика». Он опирался на гегельянский тезис о тождестве субъекта и объекта в познании, который выражался в методах «понимания» и «переживания».

Он видел главное проявление объективности исторического познания в «интегральности восприятия», базирующегося на гегельянском тезисе о тождестве субъекта и объекте в познании. Историк создает субъективные образы прошлого, видя его сквозь призму современности, на основе исторических источников, которые являются «объективациями духа» — формой внешнего выражения активности сознания. Но историческое познание направлено на различные виды таких «объективаций духа», специфика которых предопределяет применение двух основных методов: «переживания» и «понимания».

Первый метод призван способствовать пробуждению «внутреннего опыта» историка, в содержании которого присутствует априорно заданный объект познания в качестве нерасчлененной целостности, неотделимой от теоретических и чувственных категорий сознания познающего субъекта. В. Дильтей писал: «Все факты в обществе для нас понятны; на основе внутреннего восприятия мы способны до известного предела воспроизвести их в нашем представлении. Любовью и ненавистью, страстной радостью и всей игрой наших чувств мы сопровождаем представления того мира, в котором мы воспринимаем себя в качестве элементов, действующих среди других элементов. …Внутреннее восприятие мы восполняем постижением других. Мы постигаем то, что внутри их. Происходит это путем духовного процесса, соответствующего заключению по аналогии. Недочеты этого процесса обусловливаются тем, что мы совершаем его лишь путем перенесения в него нашей собственной душевной жизни. Элементы чужой душевной жизни, разнящиеся с нашей собственной судьбой не только количественно, но и отличающиеся от нее отсутствием чего-либо, присущего нам, безусловно, не могут быть восприняты нами. В подобном случае мы можем сказать, что сюда привходит нечто нам чуждое, но мы не в состоянии сказать, что именно». Тем самым Дильтей хотел очертить задачи герменевтического понимания применительно к историческому исследованию, говоря, что «пониманием мы называем процесс, в котором духовная жизнь познается из ее чувственно данных (письменно фиксированных) проявлений»^[31].

По его мнению, «переживание», взятое изолированно от «понимания», дает исследователю возможность воссоздать собственную духовную биографию. «Понимание» же ведет к воспроизведению «чужого опыта», о котором сообщает источник, при помощи «симпатического участия» в эмоциональной жизни других людей; на основе «переживания» только и может возникнуть акт сопереживания духовной одиссеи «внешних личностей». Соответственно, биографические материалы являются наиболее ценными источниками, равно как автобиография — суть основная форма исторического повествования, история человечества, познанная через личную историю ученого.

Источник оказывается как бы растворенным в историке и вне контакта с его «внутренним опытом» не существует как самостоятельное явление, это лишь «диалог» опыта мыслителя прошлого и «опыта современного исследователя».

В германской политологии, где необычайно сильны традиции неокантианства, в области классификации источников единства среди историков, тем не менее, не наблюдается. А. Брандт и Г. Бенгтсон, верные традициям «Учебника исторического метода» Э. Бергнейма¹, делят все источники на «остатки» и «традицию», или на письменные, материальные и устные реликты^[32][33].

Известные немецкие авторы Э. Босхоф, К. Дювваль и Г. Клюфт в своем учебнике «Основы изучения истории» поступают именно в этом ключе. Они классифицируют источники по древней истории на литературные, эпиграфические, папирологические, нумизматические и археологические реликты, а по новой истории — на «традицию» и «остатки». Это та же, но подновленная, классификация, ставшая неоправданно громоздкой: источники искусственно подразделяются на письменные и «неписьменные». Последние должны обозначать все, что не относится к письменным памятникам, — «абстрактные остатки, случайные предметы-артефакты, изобразительные остатки и звуковые документы»^[34].

Американский историк-неотомист А. Линк сделал в этой связи любопытное наблюдение: будучи ортодоксальным «реалистом», владеющим критическим инструментарием для анализа письменных источников, при обдумывании процесса исследования, согласен с выводами «так называемых субъективистов», когда речь идет о герменевтике^[35].

Содержание исторического знания оказывается не относящимся к конкретной деятельности людей, или только экспрессивно с нею связанным, и в нем не усматривается никаких оснований для объективных оценок и генерализации, развивающихся во времени категорий сознания, индивидуальных убеждений, заблуждений и открытий. Взаимосвязи исторического процесса упорядочиваются на путях формализации общей структуры, которая замещает содержание представления об исторических фактах в социальной психологии субъекта господствующей элиты. В частности, «морфологическая концепция» Шпенглера, «мыслительные формы» Ясперса и историософия Тойнби выросли на этой плодотворной мировоззренческой основе.

Все они, так или иначе, стремились сформулировать всеобщие категории гуманитарного познания, которые позволяли бы рассматривать исследователя вне отрыва от объекта его исследования, и разрешить дуализм «человек — Вселенная». Для них знания неотделимы от человека, и в изучении явлений изолировано, без апелляции к разуму, который воспринимает, различает, мыслит и объясняет явления, — не только бессмысленно, но и абсурдно. Поэтому, обращаясь к прошлому, исследователь ощущает, что «настоящее, вырастая из прошлого, так или иначе, детерминирует будущее»¹.

Интерпретация фактов в сознании историка трактуется как метод историографии, коренным образом отличающий ее от естествознания. Это порождает феномен «множественности интерпретаций», обусловленный психологическими и социальными стереотипами мышления. Каждый автор оказывается прав, постигая субъективную истину в источниках! И бессмысленно искать объективные критерии истинности теории в исторической науке: их не существует, а существует историктворец. Французский философ П. Рикёр подчеркнул, что «интерпретация возникает там, где существует многогранность смысла; и в интерпретации проявляется множественность значений»^[36][37].

Гносеология современной исторической науки тесно связана с работами видного итальянского философа Бенедетто Кроче. Вместе с германскими единомышленниками Г. Риккертом и В. Дильтеем он стоял у истоков школы «критики исторического разума», впоследствии объединившей многих историков на условиях признания иррационализма и релятивизма в познании социальных явлений. Однако, в отличие от них, убежденных неокантианцев, он стоял на позициях неогегельянства.

Кроче активно полемизировал с марксизмом, видя в нем разновидность позитивизма^[38]. Он противопоставил диалектическому и историческому материализму этико-политическую теорию, декларировав целью историка изучение моральной и религиозной жизни человечества. Им был сделан особый акцент на прямую связь между историческими изысканиями и реальными потребностями практической жизни, Он выделил четыре отрасли истории в качестве наиболее исчерпывающих областей исторической деятельности человека: история политики и экономики, цивилизации, или «этоса», искусства и, наконец, — история мысли и философии. Его критика марксизма оказалась очень чувствительной, так как базировалась на той же неогегельянской гносеологии.

Гносеология Кроче строится на проведении грани между «историей», которую имманентно переживает Абсолютный дух, «без этих внешних вещей, называемых нарративами и документами», и историческими источниками, «остатками истории», создаваемыми им для самопознания. Кроче подчеркивал, что исторические источники благодаря действию Абсолютного духа априорно существуют в сознании историка, ибо «настоящее состояние моего ума образовывает материал и, следовательно, документацию для исторического суждения, живую документацию, которую я ношу в себе»¹.

Кроче утверждал, что историк является «компендиумом всеобщей истории», а исторические факты воссоздаются в сознании при помощи «некоего подобия платоновского анамнезиса», не будучи обусловлены данными исторических источников^[39][40].

Для Кроче исторический факт есть только суждение, следовательно, фактов, обнаруживаемых в мире реальном, не существует. «Нельзя назвать логический критерий, который определял бы, какие из сведений и документов полезны и важны, а какие нет, так как здесь мы имеем дело с практической, но не с научной проблемой», — писал он^[41]. Если же некий факт кажется злом, а эпоха — исключительно временем упадка, то это значит, что этот факт не исторический. То есть не развит еще исторически, не проникнут мыслью, а лишь остался во власти чувства и воображения. История не начинается до тех пор, пока психологическое состояние не будет преодолено, так как история не может делить явления на добрые и злые, а эпохи — на прогрессивные и регрессивные. Явления, вызывающие негодование, не могут служить достоянием истории, в лучшем случае предпосылкой еще не сформированной исторической проблемой. Негативная история — это еще не история, ее негативность должна уступить место положительной мысли, она должна отказаться от этических и практических суждений, от поэтических образов, от всего, что доступно для речи наравне с понятием плохого человека и эпохи упадка". Если же недостаток негативной истории берет начало, то рождается историческое отклонение, которое называется элегической историей^[42].

«Кроче нанес тяжелый удар историческому прагматизму, — отмечает А. Стерн, — … показав, что настоящее не пытается учиться на исторических уроках, но является только оправданием того, что уже сделано»^[43].

Основополагающий тезис Кроче о том, что, будучи инструментом действия, история как наука — всегда оправдание настоящего^[44], действительно, оказал огромное воздействие на теоретико-методологические концепции всех современных исследователей социальных наук.

Она стала тем поворотным пунктом, который повлек за собой широкое вторжение релятивистской методологии в политическую науку, сказался в изменении традиционного взгляда на познавательные возможности теории, основанной на совокупности исторических источников. Кроче писал, что «в строгом смысле „современной“ должна именоваться только та история, которая вершится прямо на наших глазах и в нашем сознании. …История же „несовременная“, история „прошлого“ имеет дело с уже свершившимся… Однако, по здравому размышлению, свершившуюся историю, что именуется …"несовременной», историей «прошлого», если, конечно, это в подлинном смысле история, а не переливание из пустого в порожнее, тоже можно без оговорок назвать современной. …Современная история возникает непосредственно из жизни, оттуда же происходит и несовременная история, ибо очевидно, что лишь интерес к настоящему способен подвигнуть нас на исследование фактов минувшего: они входят в нынешнюю жизнь и откликаются на нынешние, не былые интересы"¹.

Профессор Аризонского университета Д.-Э. Салливан, современный интерпретатор взглядов Кроче, справедливо замечает, что из вышеуказанного тезиса «историку толком понять ничего нельзя». Сам он истолковывает данный тезис только в том смысле, что историк творит исторические источники в своем сознании путем «переосмысления» их действительного содержания, «читая между строк»^[45][46].

Между философией истории и классическими методиками познания фактов как будто воздвигалась непреодолимая стена, проникновение сквозь которую стало сродни путешествию Алисы в Зазеркалье. Профессиональный историк, пишущий свои работы по конкретным проблемам в позитивистском или «реалистическом» ключе, оказавшись в царстве когнитивной методологии, превращался в ментора, теоретически оправдывающего субъективизм в различных многообразных его проявлениях, поскольку ограничен пределами релятивистских воззрений, которые в обществоведении — единственные способны оплодотворять гносеологию относительно непротиворечиво^[47].

Американские ученые Чарльз Бирд и Карл Беккер, принадлежащие к плеяде так называемых «презентистов», углубили интерпретацию вопросов гносеологии в духе западноевропейской «критической философии истории» в среде своих консервативных коллег, существовавших в уютной нише «духовного изоляционизма и исторического прагматизма».

После паломничества в итальянскую Мекку неогегельянства к Кроче, Ч. Бирд выступил против веры позитивистов в возможность достижения объективной истины, поскольку любое историческое описание, по его мнению, зависит от частных интересов, убеждений, предрассудков и пристрастий историка, имеющих для него значение ценностей, которые неизбежно проецируются на подход к источникам и фактам.

«Каждый ученый-историк, — писал Бирд, — знает, что его коллеги при выборе и упорядочении материала испытывают влияние своих предрассудков, предубеждений, верований, аффектов, общих соображений и опыта, особенно социального и политического, и если он имеет здравый смысл, если не сказать о юморе, он меряет все по себе самому, не делая из этого правила никаких исключений». Историческое познание, утверждал он, не может быть ничем иным, кроме как «современной историей», потому что всякая написанная история представляет собой «отбор и установление фактов как фрагментов источников действительного прошлого. А селекция и установление научных фактов, объединяющая и комплексная операция, является актом выбора, убеждения и интерпретации относительно ценностей, является актом мысли и веры»¹.

Его завет был начертан на знамени большинства американских историков.

Нельзя сказать, что концепция «презентизма» не имеет оппонентов среди профессиональных историков, которые называют себя приверженцами прагматической истории. «Фундаментальной предпосылкой историзма является уважение к независимости прошлого, — пишет Д. Тош. — Сторонники историзма считают, что каждая эпоха представляет собой уникальное проявление человеческого духа с присущими ей культурой и ценностями. В случае, если наш современник хочет понять другую эпоху, он должен осознать, что за прошедшее время условия жизни и менталитет людей — а, должно быть, и сама человеческая природа — существенно изменились. Историк не выступает стражем вечных ценностей, но он обязан понять ее собственные ценности и приоритеты, а не навязывать ей наши»^[48][49]. Однако инструментарий исследователя сам по себе остается сотканным из субъективных образов, стереотипов и приемов, так как «историческая методология — не что иное, как здравый смысл, приложенный к данным обстоятельствам»^[50].

Гегель в «Феноменологии духа» верно сказал: «Здравый человеческий смысл заключает в себе образ мышления, максимы и предрассудки своего времени, и определения мысли этого времени управляют человеком совершенно бессознательно для него»^[51].

Французский философ и поэт Поль Валери говорил: «Здравый смысл — это интуиция совершенно частного свойства. Ежедневно науки озадачивают его, ставят в тупик, мистифицируют… Отныне к здравому смыслу взывает только невежество»¹.

Энгельс однажды заметил, что «здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования»^[52][53].

Российский философ А. И. Ракитов добавил, что «здравый смысл располагает лишь сведениями о предметно-ориентировочных связях и явлениях»^[54]. Добавить к этим словам автора нечего!

К. Беккер исходил из иной методологической посылки, отрицая познаваемость истории: истины в классическом, естественнонаучном смысле в социальных науках достичь невозможно, поскольку наше познание носит прагматический характер. «Событие само по себе однажды произошло, но как действительное событие оно исчезло; так единственной объективной реальностью, имея дело с которой, мы можем наблюдать и проверять, являются некоторые материальные следы, которые событие оставило, — обычно письменный документ». Исторический факт — это «всего-навсего символ, простая формулировка, являющаяся обобщением тысячи и одного простейших фактов.. .Лозунгом современного историка стал Cogito ergo rectum — „Я мыслю, поэтому я прав“»^[55].

Данная дефиниция исторического источника по своей форме выглядит типично объективистской. Но Д.-Х. Фишер отметил существенную черту релятивистских концепций: представители «презентизма» рассматривают понятие «история как действительность» как лишенное смысла, считая «историю как документ» единственной исторической реальностью^[56]. Терминологическое сходство является чисто внешним, где, в отличие от «реалистов», интерпретация источника доминирует над его содержанием.

Норвежский историк П. Скагестад, специализирующийся в области анализа англо-американской философии истории в ее релятивистской интерпретации, попытался вывести некое общее определение исходного материала социальных наук из работ Р. Коллингвуда и К. Поппера. И эта попытка привела к неясным и расплывчатым формулировкам: «источники представляют собой элементы интеллектуальной традиции, в терминах которой формируются наши убеждения и вера», однако «документальные свидетельства нельзя рассматривать как уровень фактов, на котором историк проверяет свои собственные гипотезы. …Документы — это первичные выражения мысли, с которыми дискутируют мысли историка»¹. Строго говоря, искаженное представление о предмете, как остроумно подметил Гегель, всегда ведет к искаженному, неверному обращению с ним^[57][58].

Сами по себе источники еще не составляют здания исторической науки; они — только ее строительный материал. Без деятеля-историка они остаются бессистемными, разрозненными свидетельствами. Оперируя достоверной информацией, полученной в ходе анализа исторических источников, исследователь устанавливает «эмоциональный контакт» с минувшим в меру достоверности и количества источников, так как «вся писаная история представляет собой серию действительных единичных событий, смысл которых мы сможем выявить, только близко занявшись исследованием того, как эти явления соединяются в объективные специфические структуры. …Исторические факты не могут быть полностью объективными, ведь они становятся историческими фактами лишь в силу значения, которое придает им историк»^[59].

Об этом писал и профессор Сорбонского университета Ш. Сеньобос: «Всякая социальная или историческая конструкция есть сугубо дело воображения, ибо наблюдение не дает нам непосредственного познания индивидов или материальных условий. …Социальный заказ как исторический анализ есть чисто интеллектуальный абстрактный процесс»^[60].

Поэтому один из основателей знаменитой французской «школы „Анналов“» Люсьен Февр дает широкую дефиницию исторического источника, считая, что историк должен использовать «все, что было у человека, зависело от человека, изобретено или обработано им, а также отмечает присутствие, вкусы и формы бытия человека». Задача историка заключается в том, чтобы заставить говорить немые вещи и воссоздать при помощи специальных дисциплин сведения, заменяющие письменные документы. «Установить факт — значит выработать его. Иными словами, надо отыскать определенный ответ на определенный вопрос». Источники — это все то, что «можно пощупать или подержать в руках». Расширение круга исторических источников диктуется необходимостью изучения дописьменной эпохи истории человечества. Не менее важным становится введение в научный оборот источников, связанных с изучением новых аспектов исторического прошлого, которые нельзя изучать «только по документам, написанным на пергаменте или бумаге, не зная содержания заказа и техники писца». Февр утверждает, что нет истории без совокупности исторических источников: «документов письменных, вещественных памятников и иных реликтов, переданных посредством звука, изображения или любым другим способом»¹.

Его единомышленник Фернан Бродель уже видит в источнике лишь «остаточное присутствие древнего материального прошлого»^[61][62].

Факты, или «события — это лишь пыль и являются в истории лишь краткими вспышками», однако они не могут рассматриваться как ничего не значащие, ибо они порой озаряют другие пласты действительности", — считает он^[63].

Поэтому «теперь мы знаем, что на свете и в истории фактов не существует. …История не только далека от науки, но… противостоит науке, и является в известном смысле ее противоположностью»^[64].

Историк должен отыскать рациональные элементы среди мифологических и религиозных идей, магических заклинаний, повествований о бесконечных победах царей и героев, грандиозных природных катаклизмах и определить их пространственно-временные координаты, чтобы избежать модернизации событий прошлого. Эти «истины» не должны определяться просто по принципу сходства с современными научными представлениями, которые подчас кажутся гениальными открытиями древних. Между тем, скорее всего, не они обеспечивали развитие общественных отношений и технологический прогресс, а те, которые наш современник склонен считать малозначимыми. Эти явления следует интерпретировать в свете иного стиля мышления и человеческой психологии, которые часто оказываются противоположными существующим этическим ценностям.

Расхождение во мнениях между историками объясняется многогранностью информации, заложенной в исторических источниках. «И поэтому одни — историки „юридической школы“ — изучали человеческие законы и принципы государственного устройства; другие — историки-марксисты — рассматривали историю сквозь призму развития производительных сил; третьи опирались на индивидуальную психологию», — подчеркивает Л. Н. Гумилев^[65].

Таким образом, для верного понимания содержания исторических источников необходимо по мере возможности реконструировать социокультурные архетипы, бытовые обычаи и ментальные категории людей минувших тысячелетий. В этом отношении существенную роль начинают играть археологические, литературные и иконографические источники. В этом смысле прав французский историк П. Вейн, который утверждает, что «мы ни о чем не имеем полного знания. События, которые мы исследуем, нам известны только по следам. У нас никогда нет полного корпуса документов: поэтому мы иной раз воспроизводим ограниченные модели реального… История — это дворец, размеры которого мы никогда не узнаем и анфилады которого мы не сможем сразу обозреть… Этот дворец для нас — настоящий лабиринт, где нитью Ариадны является исследовательский метод»¹.

Российский автор Л. Дербов удачно переложил мнение Февра на русский язык, сказав, что «под историческим источником в современной науке понимаются все остатки прошлого, в которых отложились исторические свидетельства, отражающие реальные явления общественной жизни и закономерности развития человеческого общества. По сути дела, это самые разнообразные продукты и следы деятельности людей: предметы материальной культуры, памятники письменности, идеологии, нравов, обычаев, языка и т. д.»^[66][67]

«Написанная исследователем „Политической истории современной Европы“ профессором Сорбонны Ш. Сеньобосом и его коллегой, блестящим знатоком источников по истории средневековой Европы Ш. Ланглуа, — рассказывает непревзойденный российский источниковед О. М. Медушевская, — небольшая, изящная, чуть ироническая книжка „Введение в изучение истории“, казалось бы, должна была бы давно быть забыта, как многие другие. Но этого не произошло, а это значит, что она верно выразила свое время»^[68].

Восприняв как норму французское определение исторического источника, О. М. Медушевская усматривает ограниченный «европеоцентризм» Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса в том, что они предъявляют чересчур жесткие требования к внешней и внутренней критике источников. Все это годилось, пока исследовалась одна лишь история Западной Европы. Когда же появились «множественные модели всемирной истории», все эти методы «стали совершенно неэффективными». Эту мысль О. М. Медушевская повторяет неоднократно. «В решении новых исследовательских задач, — пишет она, — добротный профессионализм европоцентристской модели исторической науки оказался неэффективным». Материала в распоряжении науки оказалось так много, что прежняя строгая методика проверки достоверности фактов стала невозможной^[69].

Одновременно она утверждает, что с переходом на глобальный уровень обнаружилось отсутствие достаточной источниковедческой базы, нарастающее количество пробелов в имеющихся фактических данных. В результате историк вынужден преодолевать «пробелы в источниках с помощью интуитивного постижения не поддающейся рациональному объяснению реальности». Историк должен действовать по примеру средневекового алхимика, который мог в своих поисках рассчитывать не на рациональную обработку фактов, а «только на интуитивное постижение, на гениальную догадку, на возможности своего интеллекта»¹.

Медушевская вслед за Р. Д. Коллингвудом приходит к выводу, что арбитром в этом вопросе может быть только создатель данной интеллектуальной конструкции под названием факт. Английский ученый писал: «Для ученого-естествоиспытателя природа всегда только „феномен“ — „феномен“ не в смысле ее недостаточной реальности, но в смысле того, что она является некоей картиной, данной сознанию разумного наблюдателя; в то же время события истории не выступают как простые феномены, картины для созерцания. Они объекты, и историк смотрят не „на“ них, а „через“ них, пытаясь распознать их внутреннее, мысленное содержание»^[70][71].

Эти совершенно верные выводы Коллингвуда никак не связаны с содержанием прежнего узкого понятия «европеоцентризм»! О. М. Медушевская позже поясняет, что «профессиональное сообщество историков находится в ситуации смены парадигм. …По отношению к философии исторического познания следует говорить не столько о смене, сколько о сосуществовании и противоборстве двух взаимоисключающих парадигм. Одна из них, неотделимая от массового повседневного исторического сознания, опирается на многовековую традицию и в Новейшее время идентифицирует себя с философией уникальности и идеографичности исторического знания, исключающего перспективу поиска закономерности и видящего организующий момент такого знания лишь в ценностном выборе историка. …Другая парадигма истории как строгой науки, стремящаяся выработать совместно с науками о природе и науками о жизни общие критерии системности, точности и доказательности нового знания, не общепризнана и представлена исключениями. …В силу своей адекватности повседневному историзму массового сознания парадигма нарративной логики преобладает в мире». Таким образом, она выступает не против классической методологии источниковедения, а против ее ограничения корпусом письменных источников^[72].

Методика источниковедческой критики, скрупулезно изложенная в книге Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса, спустя столетие стала лишь первым и не подлежащим ревизии этапом установления аутентичности письменных источников. В этом смысле она справедливо считается классическим и «знаменитым» пособием¹.

Однако вслед за этим историку предстоит проникнуть во внутреннее пространство создателя источника, и здесь вступают в свои права методы герменевтики. «Мне доставило истинное наслаждение чтение Лакомба, Сеньобоса, Симиана, Блока, Февра, Марру или, из иностранцев, Коллингвуда, Козеллека, Хейдена Уайта, Вебера… — всех не перечислишь. …Ими все уже сказано: одними с блеском, другими с юмором, всеми со знанием дела», — пишет А. Про. Он добавляет, что «их методы представляют собой неотъемлемые этапы рассуждения об исследовании»^[73][74].

Разумеется, «люди, которые наблюдали прошлое, увидели только часть того, что имело место. Они зафиксировали только часть того, что запомнили. Но из того, что было ими зафиксировано, сохранилась только часть, и до историка она дошла так, как была записано. Тем не менее, только малая толика из нее заслуживает доверия. Однако из того, что признано достоверным, далеко не все нам понятно. Наконец, только небольшой сегмент осознанного нами текста можно сформулировать или изложить. … Источники] в своей совокупности не представляют собой объект изучения в целом, но лишь часть его, а целое, давно исчезнув, существует лишь в той мере, в какой его может воссоздать неполное и постоянно меняющееся понимание историка.. .У нас нет никаких гарантий, что дошедшее до конца этого пути представляет собой как раз самое важное, самое крупное, самое ценное, самое типичное и самое долговечное из прошлого»^[75].

Как бы то ни было, содержание исторического источника всегда полифонично, поскольку в разные эпохи человеческая деятельность отображалась различно в материальных и письменных памятниках. Он способен характеризовать все существенные аспекты практической жизни людей в зависимости от подхода историка и его научных интересов, но в нем всегда фиксируется социально значимая информация, позволяющая, в общем, воссоздать в той или иной мере социально-экономической облик исторической действительности.

В качестве рабочего варианта каждый профессиональный историк, однако, руководствуется классификацией «реалистов», ведущих начало от «школы Ранке» и французских позитивистов начала XX в.¹. Речь идет о фундаментальных работах Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса.

«Фактически все, что известно об истории, — пишет американский политолог P.-В. Дэниэлс, — зависит от письменных источников, за исключением вспомогательных знаний, полученных от археологии и интересной, хотя и ненадежной устной традиции, или фольклора»^[76][77].

Область интерпретации фактов в политологии шире, чем в любой отрасли естествознания. Это и пространственно-временные рамки исследования, и географическая среда, и национальный характер общественной системы, и материальные и духовные реликты больших и малых этнокультурных социальных групп^[78].

Советские историки и политологи первыми задолго до «школы Анналов» ввели понятие «устные источники» и стали активно применять их в научных изысканиях. Академик Е. М. Жуков пишет: «Под этим понимается использование устных свидетельств участников тех или иных событий, которые не зафиксированы в документальных материалах. Однако данные устной истории, как правило, трансформируются в разновидность документальных источников, поскольку для фиксации устных свидетельств или интервью непосредственных участников изучаемых событий широко применяется стенографирование или звукозаписывающая техника»^[79].

Академик Б. Д. Греков, подчеркивая значение такого источника, как героический эпос, писал: «Былины — это история, рассказанная самим народом. Тут могут быть неточности в хронологии, в терминах, тут могут быть фактические ошибки, но оценка событий здесь всегда верна и не может быть иной, поскольку народ был не простым свидетелем событий, а субъектом истории, непосредственно творившим эти события»¹.

В работе «Семь великих тайн космоса» Н. М. Рерих говорит: «Да, легенды — не отвлеченность, но сама реальность… Неверно думать, что легенда принадлежит призрачной древности. Непредубежденный ум отличит легенду, творимую во все дни Вселенной. Каждое народное достижение, каждый вождь, каждое открытие, каждое бедствие, каждый подвиг облекаются в крылатую легенду. Поэтому не будем презирать легенды истины, но посмотрим зорко и позаботимся о словах действительности»^[80][81].

В число аутентичных источников включаются в политической науке в настоящее время устные свидетельства, литературные произведения и субъективные отклики на события, проявляющиеся в нетрадиционных носителях информации, при соответствующей методике их критики^[82].

Сегодня привлекаются и другие нетрадиционные источники — данные социальной психологии, палеогеологии, исторической этнографии, физиологии, зоологии, генетики, социологии, истории техники и даже космического сканирования земного ландшафта. В современной научной литературе они получили наименование экофакты, или экологические факты^[83].

Наиболее универсальным и полным определением исторического источника является следующее: источник представляет собой «субъективированное объективное, или субъективированный предмет (объект), и объективированное субъективное, или объективизированный предмет, опредмеченную сущность человека, форму его предметного бытия»^[84].

Одним из первых, предложивших теоретическую дефиницию исторического факта, был видный русский историк В. О. Ключевский. Он, в общем, справедливо считал, что факт — это период, «когда идея выходит из пределов личного существования и делается общим достоянием, или общим правилом, или убеждением… Источники же являются письменными или вещественными памятниками, в которых отразилась угасшая жизнь отдельных лиц и целых обществ»¹.

Видный российский историк А. С. Лаппо-Данилевский писал, что «под историческим фактом в его наиболее характерном специфическом значении историк преимущественно разумеет воздействие индивидуальности на среду»^[85][86]. Он уловил самое важное в историческом процессе — этапы сознательного выделения человека из мира природы путем ее преобразования в собственных интересах.

Однако «исторический факт — это знание о событии, теоретический образ события, а вот историческое событие — это уже фрагмент самой действительности… Дескать, в обыденном сознании факт — это само событие, а в историческом анализе факт — это сложнейшая реконструкция (образ) события», — пишет А. Я. Гуревич. Он даже предложил ввести новый термин «историографический факт» как мысленный конструкт историка, сохранив и прежнее понятие «исторический факт» как событие, но эта теоретическая новация поддержки среди большинства ученых тогда не получила^[87].

М. Вебер констатировал, что ученый «с самого начала в силу ценностных идей, которые он неосознанно прилагает к материалу исследования, вычленил из абсолютной бесконечности крошечный ее компонент в качестве того, что для него единственно важно. …Установление значимого для нас и есть предпосылка, в силу которой нечто становится предметом исследования»^[88]. Далее он развивает свою мысль: «Уже первый шаг к вынесению исторического суждения, и это надо подчеркнуть, являет собой, следовательно, процесс абстрагирования, который протекает путем анализа и мысленной изоляции компонентов непосредственно данного события (рассматриваемого как комплекс возможных причинных связей) и должен завершиться синтезом «действительной» причинной связи. Тем самым уже первый шаг превращает данную «действительность» для того, чтобы она стала историческим.

«фактом», в мысленное построение". «В самом факте заключена, — как сказал Гете, — „теория“»¹.

Английский философ Л. Голстейн считает, что «факт есть нечто установленное в ходе какого-либо вида интеллектуальной деятельности, или в ходе исследования, предпринятого с целью установления требований к достоверному знанию»^[89][90].

Французский историк Э. Калло рассматривает исторический факт как интеллектуальный концепт. «Эта конструкция появляется, прежде всего, в результате различения и абстрагирования в недрах данного некоторых привилегированных фрагментов, которые квалифицируются как факты в противоположность элементам, связывающим их. … Понять исторический факт означает его реконструкцию как образа или идеи, как представление разума. Его следует интерпретировать так же, как понимают природные явления. Так, например, пока письменность не расшифрована, книги, написанные на этом языке, не являются документами в классическом смысле этого понятия, и факты, о которых рассказывается в этих манускриптах, являются для историков пока не установленными историческими фактами. А с точки зрения здравого смысла они как будто никогда не существовали»^[91]. Тем не менее, они являются реальностью, которая будет осмыслена при появлении у исследователя нового научного инструментария.

«Исторический факт в такой интерпретации является эквивалентом предмета исторического исследования, а в виде так называемого историографического факта — попыткой реконструкции этого предмета. Однако этот предмет — не сумма фактов, как это неоднократно воспринималось, но очень сложная макросистема, состоящая из меньших подсистем и постоянно меняющихся и развивающихся во всей сложности и неисчислимых взаимосвязях… элементов. Только в таком контексте понятие исторического факта имеет право на существование в методологии истории»^[92].

Иначе говоря, «исторический факт — это такое достоверное знание о событиях и процессах далекого прошлого, где чувственное и рациональное знание синтезированы, а общее облечено в единичную или особенную форму, знание, которое строго фиксировано по отношению к определенным историческим явлениям и относительно завершено в самом себе»^[93].

Таким образом, исторический факт в целом можно определить как «важнейшую категорию исторической науки, обозначающую реальное историческое событие, адекватно отраженное в системе знания, изложенное в конкретной и эмпирической форме, имеющее определенное историческое значение и ценное с современной точки зрения»¹.

Но в то же время исторический факт, считает профессор В. И. Салов, «выступает как отражение историком фактов минувшей действительности на основе содержания источника, и, следовательно, исторический факт — это дважды субъективизированное отражение прошлого. Многообразие и сложность даже простых исторических фактов состоит в том, что они выражают историческую реальность и со стороны ее объективного содержания, т. е. ее коренной сущности, и со стороны ее субъективных восприятий современниками, т. е. со стороны ее видимости»^[94][95].

Выбор метода исследования определяется как самим исследователем, что является объективным фактором, так и исследовательским задачами, что неизбежно ведет к субъективизации системы доказательств. Социальные науки, что бы ни утверждали как российские, так и зарубежные авторитеты, всегда давали относительные результаты — релятивизм не является злым умыслом исследователя, а вытекает из законов человеческой психологии.

Как видно из приведенных мнений, методологические воззрения и методики советских и российских историков никогда существенно не отличались от представлений их западных коллег, и, в общем, не противоречили друг другу, несмотря на «обязательные» для своего времени, когда существовал биполярный мира, идеологические штампы и политические ярлыки^[96].

• [1] Лотман, Ю. М. Статьи по типологии культуры: материалы к курсу теории литературы / Ю. М. Лотман. — Вып. I. — Тарту, 1970. — С. 5—6, 11.
• [2] См. подробнее: Вайнштейн, О. Л. Леопольд фон Ранке и современная буржуазнаяисториография // Критика новейшей буржуазной историографии: сб. статей. Вып. 3. /О. Л. Вайнштейн, С. С. Волк, М. П. Вяткин; под ред. М. П. Вяткина. — М.—Л., 1961;Смоленский, Н. И. Леопольд фон Ранке: методология и методика исторического исследования / Н. И. Смоленский // Методологические и историографические вопросыисторической науки: сб. статей. Вып. 4. — Томск, 1966; Баранов, Н. Н. Леопольд фонРанке: историк и его метод / Н. Н. Баранов // Россия и мир: панорама исторического О
• [3] О развития: сб. статей. — Екатеринбург, 2008; Юсим, М.-А. Идея истории и формулаЛ. фон Ранке / М.-А. Юсим //Люди и тексты: исторический альманах. — 2016. — № 8.
• [4] Hazard, Р. Europenian Thought in the Eighteenth Century / P. Hazard. — N. Y., 1963. —P. 243.
• [5] См. подробнее: Liebenschutz, H. Ranke / H. Liebenschutz. — London, 1954. —P. A—13; Krieger, L. Ranke. The Meaning of History / L. Krieger. — Chicago—London, 1977. — P. 69.
• [6] См. Зиммелъ, Г. Конфликт современной культуры: пер. с нем. / Г. Зиммель. — Пг., 1923. — С. 17.
• [7] Бокль, Г.-Т. История цивилизации в Англии: пер. с англ. / Б.-Т. Бокль. — СПб., 1895.— С. 13.
• [8] Thierry, A. Histoire de la coquette de l’Anglettere par les Normands / A. Thierry. —T. 1. — Paris, 1826. — P. XI—XII
• [9] Гегель. Сочинения. В 14 т. / Гегель. — М.—Я., 1929—1959. — Т. VIII. — С. 99.
• [10] Мейер, Э. Теоретические и методологические проблемы истории: пер. с нем. /Э. Мейер. — М., 1911. — С. 79.
• [11] См. Спенсер, Г. Основания социологии. В 2 т. / Г. Спенсер. — СПб., 1898. — Т. 1. —С. 28—31.
• [12] Конт, О. Курс позитивной философии: пер. с фр. / О. Конт. — СПб., 1912. — С. 7—8.
• [13] См. подробнее: Семенов, Ю. И. Философия истории от истоков до наших дней: основные проблемы и концепции / Ю. И. Семенов. — М., 1999. — С. 16—20, 59—60,150—153.
• [14] См. Ланглуа, Ш.-В.

  Введение

  в изучение истории: пер. с фр. / Ш.-В. Ланглуа, Ш. Сеньобос. — СПб., 1899. — С. 198, 205—206, 225—227, 246.

• [15] Carbonell, С.-О. Histoire et historiens. Une mutations ideologique des historiens francais, 1865—1885 / C.-O. Carbonell. — Toulouse, 1976. — P. 401.
• [16] См. подробнее: Дорошенко, Н. М. Проблема факта в историческом познании /Н. М. Дорошенко. — Л., 1968; Лисовина, А. Я. Категория «исторический факт» в марксистской и буржуазной методологии истории / А. Я. Лисовина. — Кишинев, 1981; Шаповалов, В. Ф. Факт и его понимание в историческом исследовании / В. Ф. Шаповалов ;под ред. Коршунова А. М., Гольдентрихта С. С. // Творчество и социальное познание: сб. статей. — М, 1982; Рыбаков, Н. С. Факт. Бытие. Познание / Н. С. Рыбаков. — Екатеринбург, 1994; Trevelyan, G.-M. Clio a Muse / G.-M. Trevelyan. — London, 1912; Bobinska, C. Hystoryk, fakt, metoda / C. Bobinska. — Warszawa, 1964; Winks, R.-W. (ed.). The Historianas Detective: Essays on Evidence / R.-W. Winks. — N. Y., 1968; Thomson, D. The Aimsof History: Values of the Historical Attitude / D. Thomson. — London, 1969; Norling, B. TheTimeless Problems in History / B. Norling. — Notre-Dame (In), 1970; Benson, L. Towards theScientific Study of History / L. Benson. — Philadelphia, 1972.
• [17] См. подробнее: Гребенюк, А. В. Исторический факт и проблема «синтеза методологий» в современной англо-американской буржуазной историографии / А. В. Гребенюк // Критика буржуазных концепций истории СССР: сб. статей / под ред. В. И. Салова, В. Я. Сиполса. — М., 1982; Он же. Исторический источник и буржуазная историография. — Калинин, 1985; Он же. О гносеологических основах современной советологии //Современная буржуазная историография советского общества: критический анализ: сб. статей / под ред. А. Н. Сахарова. — М., 1988.
• [18] Макаревичус, К. Место мысленного эксперимента в познании / К. Макаревичус. —М., 1971. — С. 8, 23. См. также: Мостепаненко, М. В. Мысленный эксперимент и проблема формирования теоретического знания / М. В. Мостепаненко //Вопросы философии. — 1973. — № 2. — С. 94—100.
• [19] См. подробнее: Widgery, A.-G. The Meaning in History / A.-G. Widgery. — London, 1967; Gustavson, C.-G. The Mansion of History / C.-G. Gustavson. — N. Y., 1976; Mandelbaum, M. The Anatomy of Historical Knowledge / M. Mandelbaum. — Baltimore, 1977.
• [20] Ланглуа, Ш.-В.

  Введение

  в изучение истории: пер. с фр. / Ш.-В. Ланглуа, Ш. Сеньо-бос. — СПб., 1899. — С. 1—2.

• [21] Дройзен, И.-Г. Историка: пер. с нем. / И.-Г. Дройзен. — СПб., 2004. — С. 497.
• [22] Валлон, А. История рабства в древнем мире: пер. с фр. / А. Валлон. — М., 1941. —С. 410, 430.
• [23] Гадамер, Х.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики: пер. с англ. /Х.-Г. Гадамер. — М., 1988. — С. 397, 400—401.
• [24] Krug, М.-М. History and the Social Sciences / M.-M. Krug. — Toronto, 1967. — P. 18.
• [25] Kuzminsky, A. Defending Historical Realism / A. Kuzminsky // History and Theory. —1979. — № 3. — P.93, 317.
• [26] Лурье, С.-Я. Очерки по истории античной науки / С.-Я. Лурье. —М. —Л., 1947. —С. 301.
• [27] Ковалевский, М. М. О методологических приемах при изучении раннего периодав истории учреждений / М. М. Ковалевский. — М., 1879. — С. 13.
• [28] Карсавин, Л. П.

  Введение

  в историю (теория истории) / Л. П. Карсавин. — Пг., 1920. — С. 37—38.

• [29] Гегель. Сочинения. В 14 т. / Гегель. — М.—Л., 1929—1959. — Т. VI. — С. 162.
• [30] См. Риккерт, Г. Границы естественнонаучного образования понятий: пер. с нем. /Г. Риккерт. — СПб., 1903. — С. 322, 326.
• [31] См. Dilthey, W. Gesammelte Schriften / W. Dilthey. — Stuttgart, 1957. — Bd. V. — P. 61,333.
• [32] См. Bernheim, Е. Lehrbuch der historischen Methode und der Geschichte Philosophie /E. Bernheim. — Leipzig, 1908.
• [33] Brandt, A. Werzeug des Historikers / A. Brandt. — Stuttgart, 1966. — P. 18—20;Benngtson, H. Kleine Scriften zur alten Geschichte / H. Benngston. — Munchen, 1974. —P. 6—13.
• [34] Cm. Boshof. Grundlagen des Studiums der Geschichte / E. Boshof, K. Duwal, H. Kluft. —Koln, 1973. — P. 114, 212—263.
• [35] Cm. Mclntire, C.-T. (ed.). God, History and Historian. Modern Christian Views of History. An Anthology / C.-T. Mclntire. — N. Y., 1977. — P. 376—377.
• [36] Петров, Ю. В. Причинность в исторической науке / Ю. В. Петров. — Томск, 1972. —С. 8.
• [37] Ricouer, Р. Essays d’hermeneutique / Р. Ricouer. — Paris, 1969. — Р. 16—17.
• [38] См. подробнее: Лопухов, Б. Р. О тождестве философии и истории в работах Бенедетто Кроче / Б. Р. Лопухов // Вопросы философии. — 1970. — № 1; Джиоев, О. И. Проблемы исторического познания в философии Б. Кроче / О. И. Джиоев // Вопросы философии. — 1971. — № 5; Мальцева, С. А. Философско-эстетическая концепция БенедеттоКроче / С. А. Кроче. — СПб., 1996; Овсянникова, И. А. Либеральная философия Бенедетто Кроче / И. А. Овсянникова. — Омск, 1998; Родичева, Е. А. Место социально-исторической проблематики в крочеанской философии. Два смысла понятия «история» /Е. А. Родичева // Объединенный научный журнал. — 2005. — № 23.
• [39] Croce, В. History as the Story of Liberty / B. Croce. — London, 1941. — P. 17.
• [40] Ibidem. — P. 18, 114.
• [41] Croce, B. Theory and History of Historiography / B. Croce. — London, 1941. — P. 21,106.
• [42] Ibidem. — P. 48.
• [43] Stern, A. Philosophy of History and Problem of Values / A. Stern. — The Hague, 1962. —P. 11.
• [44] Cm. Croce, B. Theory and History of Historiography / B. Croce. — London, 1941. — P. 19.
• [45] Ibidem. — Р. 19—21.
• [46] Sullivan, J.-E. Prophets of the West. An Introduction to the Philosophy of History /J.-E. Sullivan. — N. Y., 1970. — P. 129.
• [47] Cm. Barraclough, G. An Introduction to Contemporary History / G. Barraclough. — N. Y., 1964. — P. 8—9.
• [48] Beard, С. Written History as an Act of Faith / C. Beard // American Historical Review. —1934. — № 2. — P. 221.
• [49] Тош, Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка: пер. с англ. /Д. Тош. — М., 2000. — С. 153.
• [50] Morison, S.-E. Faith of an Historian / S.-E. Morison // American Historical Review. —1951. —№ 1. — P. 263.
• [51] Гегель. Сочинения. В 14 т. / Гегель. — М.—Л., 1929—1959. — Т. I. — С. 77.
• [52] Валери, П. Об искусстве: пер. с фр. / П. Валери. — М., 1976. — С. 202.
• [53] Маркс, К., Энгельс, Ф. Сочинения. / К. Маркс, Ф. Энгельс. — Т. 20. — С. 14.
• [54] Ракитов, А. И. Анатомия научного знания / А. И. Ракитов. — М., 1969. — С. 20.
• [55] Becker, С. Everyman his own Historian / C. Becker // American Historical Review. —1932. — № 2. — P. 122, 126.
• [56] Cm. Fischer, D.-H. Historian’s Fallacies. Toward Logic of historical Thought / D.-H.Fischer. — N. Y., 1971. — P. 307.
• [57] Skagestad, Р. Making Sense of History. The Philosophies of Popper and Collingwood /P. Skagestad. — Oslo, 1975. — P. 50, 94.
• [58] См. Гегель. Сочинения. В 14 т. / Гегель. — М.—Л., 1929—1959. — Т. IX. — С. 67.
• [59] Carr, Е.-Н. What is History? The George Macaulay Trevelyan Lectures delivered in theUniversity of Cambridge / E.-H. Carr. — London, 1964. — P. 11, 53.
• [60] Seignobos, C. La methode historique appliquee aux science sociale / C. Seignobos. —Paris, 1901. — P. 3, 117.
• [61] См. Febvre, L. Combats pour l’histoire / L. Febvre. — Paris, 1953. — P. 19, 428—429.
• [62] Braudel, F. Capitalism and Material Life, 1400—1800 / B. Braudel. — N. Y., 1974. —P. 441.
• [63] Braudel, F. La Mediterranee et le Monde mdditerraneen a l’epoque de Philippe II /B. Braudel. — Paris, 1949. — P. 267.
• [64] Hours, J. Valeur de l’histoire / J. Hours. — Paris, 1960. — P. 55, 137.
• [65] Гумилев, Л. H. От Руси до России / Л. Н. Гумилев. — М., 1995. — С. 25.
• [66] Veyne, Р. Comment on ecrit l’histoire. Essay d’epistemologie / P. Veyne. — Paris, 1971. —P. 309.
• [67] Медушевская, О. M. Источниковедение. Теория, история, метод. Источники российской истории / О. М. Медушевская. — М., 2000. — С. 18.
• [68] Там же. С. 48.
• [69] Там же. С. 54—57.
• [70] Медушевская, О. М. Источниковедение. Теория, история, метод. Источники российской истории / О. М. Медушевская. — М., 2000. — С. 60—61, 101.
• [71] Коллингвуд, Р.-Д. Идея истории. Автобиография: пер. с англ. / Р.-Д. Коллингвуд. —М., 1980. — С. 203—204.
• [72] Медушевская, О. М. Теория и методология когнитивной истории / О. М. Медушевская. — М., 2008. — С. 14—16.
• [73] См. Про, А. Двенадцать уроков по истории: пер. с фр. / А. Про. — М., 2000. — С. 12;Тош, Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка: пер. с англ. — М., 2000. — С. 101.
• [74] Про, А. Двенадцать уроков по истории: пер. с фр. / А. Про. — М., 2000. — С. 6.
• [75] Gottshalk, L. Understanding History: a Primer of historical Method / L. Gottshalk. —N.Y., 1954. — P. 17—19.
• [76] См. подробнее: Кареев, Н. И. Историка. (Теория исторического знания) /Н. И. Кареев. — СПб., 1913; Пушкарев, Л. Н. Классификация русских письменныхисточников по отечественной истории / Л. Н. Пушкарев. — М., 1975; Ерофеев, Н. Л. Чтотакое история? / Н. А. Ерофеев. — М., 1976; Могильницкий, Б. Г.

  Введение

  в методологию истории / Б. Г. Могильницкий. — М., 1989; Уайтхед, Д. Происхождение источника: пер. с англ. / Д. Уайтхед. — М., 1996; Шмидт, С. О. Путь историка. Избранныетруды по источниковедению и историографии / С. О. Шмидт. — М., 1997; Данилевский, И. Н. Источниковедение: теория, история, метод / И. Н. Данилевский [и др.]. —М., 2004; Биск, И. Я. Методология истории: курс лекций / И. Я. Биск. — Иваново, 2007;Савельева, И. М. Теория исторического знания / И. М. Савельева, А. В. Полетаев. — СПб., 2007; Репина, Л. П. «Новая историческая наука» и социальная история / Л. П. Репина. —М., 2009; Смоленский, Н. И. Теория и методология истории / Н. И. Смоленский. — М., 2009; Мазур, Л. Н. Методы исторического исследования / Л. Н. Мазур. — Екатеринбург, 2010; Менщиков, И. С.

  Введение

  в методологию истории / И. С. Менщиков. — Курган, 2015; Русина, Ю. А. Методология источниковедения / Ю. А. Русина. — Екатеринбург, 2015.

• [77] Daniels, R.-V. Studying History: how and why? / R.-V. Daniels. — Englewood Cliffs, 1972. — P. 62.
• [78] См. Гарден, Ж.-К. Теоретическая археология: пер. с фр. / Ж.-К. Гарден. — М., 1983. — С. 35—36; Фуко, М. Слова и вещи: археология гуманитарных наук: пер. с фр. /М. Фуко. — М., 1994. — С. 380—391.
• [79] Жуков, Е. М. Очерки методологии истории / Е. М. Жуков. — М., 1987. — С. 146—147.
• [80] Греков, Б. Д. Киевская Русь. В 2 т. / Б. Д. Греков. — М., 1959. — Т. 2. — С. 13.
• [81] Цит. по: Самородов, Д. П.

  Введение

  в историю и в основы научно-историческойметодологии / Д. П. Самородов. — М., 2005. — С. 94.

• [82] См. подробнее: Finberg, H.-P.-R. (ed.). Approaches to History. A Symposium /H.-P.-R. Finberg. — Toronto, 1962; Hook (ed.). Philosophy and History. A Symposium /Hook. — N. Y., 1963; Hughes, H.-S. History as Art and as Science. Twin Vistas on thePast / H.-S. Hughes. — N. Y. — London, 1964; Hofstadter, R. The Progressive Historians /R. Hofstadter. — N. Y., 1968; Cracauer, S. The last Thing before the Last / S. Cracauer. — Oxford, 1969; Skotheim, R.-A. (ed.). The Historian and the Climate of Opinion / R.-A. Skotheim. —Addison-Wesley, 1969; Barzun, J. History: the Muse and her Doctors / J. Barzun // AmericanHistorical Review. — 1972. — № 1; Prescott, O. (ed.). History as Literature / O. Prescott. —Evanston, 1970; Gilbert, A.-N. (ed.). In Search of a Meaningful Past / A.-N. Gilbert. — Boston, 1972; Wise, G. American Historical Explanation. A Strategy for Grounded Inquiry / G. Wise. —Homewood, 1973; Dance, E.-H. History the Betrayer: a Study in Bias / E.-N. Dance. —Westport, 1975; Jewell, M. (ed.). The Development of a Discipline: Oral Histories in PoliticalScience / M. Jewell. — N. Y., 1991.
• [83] Cm. Clarke, D.-L. Archaeology: the Loss of Innocence / D.-L. Clarke // Antiquity. —1973. — № 47. — P. 15.
• [84] Иванов, Г. M. Исторический источник и историческое познание / Г. М. Иванов. —Томск, 1973. — С. 143.
• [85] Ключевский, В. О. Сочинения. В 6 т. / В. О. Ключевский. — М., 1957—1959. —Т. 6. — С. 457.
• [86] Лаппо-Данилевский, А. С. Методология истории / А. С. Лаппо-Данилевский. — СПб., 1913.— С. 321.
• [87] Гуревич, А. Я. Что такое исторический факт? / А. Я. Гуревич; под ред. Шмидта С. О. // Источниковедение: теоретические и методологические проблемы. —М. 1969. — С. 79—80.
• [88] Вебер, М. «Объективность» социально-научного и социально-политического познания // Вебер, М. Избранные труды: пер. с нем. — М., 1990. — С. 374, 380.
• [89] Вебер, М. Критические исследования в области логики наук о культуре // Вебер, М. Избранные труды: пер. с нем. — М., 1990. — С. 472.
• [90] Goldstein, L.-J. Historical Knowledge / L.-J. Goldstein. — London, 1976. — P. 83.
• [91] Callot, E. Ambiguftes et antimonies de l’histoire et de la philosophic / E. Callot. — Paris, 1962. — P. 59, 69.
• [92] Topolski, J. Metodologia historii / J. Topolski. — Warszawa, 1973. — P. 205.
• [93] Уваров, А. И. Гносеологический анализ теории в исторической науке / А. И. Уваров. — Калинин, 1971. — С. 21—22.
• [94] Дорошенко, Н. М. Методология истории как система / Н. М. Дорошенко. — Калинин, 1985. —С. 66.
• [95] Салов, В. И. Исторический факт и современная буржуазная историография /В. И. Салов. — М., 1977. — С. 47, 52.
• [96] См., например: Кон, И. С. Философский идеализм и кризис буржуазной исторической мысли. (Критические очерки философии истории эпохи империализма) /И. С. Кон. — Л., 1959; Афанасьев, Ю. Н. Историзм против эклектики. Французская школа"Анналов" в современной буржуазной историографии / Ю. Н. Афанасьев. — М., 1975;Скворцов, Л. В. История и антиистория: к критике методологии буржуазной философииистории / Л. В. Скворцов. — М., 1976; Гребенюк, А. В. Об источниковедческой основесовременной англо-американской буржуазной историографии / А. В. Гребенюк; подред. Ефременкова Н. В. Проблемы источниковедения и вспомогательных историческихдисциплин: сб. статей. — Калинин, 1977; Медушевская, О. М. Современная буржуазнаяисториография и вопросы источниковедения / О. М. Медушевская. — М., 1979; Она же. Современное зарубежное источниковедение. — М., 1983.